Помогал Анне прибывший вместе с ней очень бледный неразговорчивый мужчина лет пятидесяти, манерами и внешностью из бывших. Имени и фамилии его никто не знал, и очень скоро его стали звать Шульцем, хотя на пропавшего немца Шульца он не походил абсолютно. Известно было, что сочетались новые хозяева гражданским браком. Анна всплакнула, как решили соседи, “новый” в церковь идти не пожелал. Хозяина никто ни господином, ни по имени-отчеству не называл, просто Шульц, словно кличка. Авторитетом и уважением Шульц ни у соседей, ни у постояльцев не пользовался, дел он никаких не решал, сидел за конторкой, записывал вновь прибывших в книгу, выдавал ключи и тихим, бесцветным голосом отвечал по телефону. Этот аппарат вызвал много пересудов, телефон в тот год являлся редкостью, а в гостинице его поставили чуть не в первый день. Поначалу соседи ходили пользоваться, хотя и звонить-то им было некуда. Шульц никому не отказывал, но глядел на незваного гостя так, что человек несколько слов выдавливал из себя с трудом, начинал заикаться и вылечивался от этого недуга не сразу. Нет, странная гостиница, как на нее ни смотри. Номера, конечно, чистые, никто не спорит, на первом этаже с ваннами, но цены какие? Виданное ли дело, самый дешевый номер — четыре рубля, а есть и по двадцать. Кто же там жить-то станет: люди с такими деньгами могут и в “Европе” поселиться или, скажем, в “Бристоле”...

Узнав все это, в округе решили: прогорит немочка со своим Шульцем, как бог свят прогорит. Однако — чудеса да и только: из двадцати номеров хорошо четыре-пять заняты, а Шульц уже выставил свою табличку: “Нумеров предложить не можем”. Немочка ходит, глазки опустив, улыбается задумчиво, жильцов не только не зазывает — пускает далеко не всех. Фининспектор не жалуется, милиция довольна, тишина в переулке, будто не гостиница, а дом политпросвета. А ведь поначалу было подозрение, что собираются в тихом омуте заведение непристойное организовать. Так этого — ни-ни, как-то в связи с данным вопросом получился полный конфуз. Поселился у Шульцев молодой человек, представительный — за квартал видно: при деньгах. На третий день подкатывает гость на такси. Кто был из соседей дома — из окон вывесились: не один прикатил, а с дамочкой.

Тетка Настасья, что у окна напротив гостиницы сидит, мгновенно определила: дамочка та не кто иная, а совершенно точно — Ната Вачнадзе, которая в боевике “Натэлла” в заглавной роли. Не успела Настасья проковылять по переулку и разъяснить подругам свою точку зрения на происходящее, как появился в дверях “Встречи” Петр, который у Анны и швейцар, и прислуга, и аккуратно поставил на тротуар чемодан и саквояж из натуральной свиной кожи. Тут же выскочила на улицу дамочка, застучала каблучками дробно и скрылась за углом столь быстро, что любопытные разглядеть не успели — Вачнадзе или просто девочка, которая, как и автомобиль, сдается напрокат. У мальчишек свист от губ не успел отлепиться, как на тротуаре около вещичек стоял молодой человек приятной наружности и громко зеркальной двери объяснял, что платит непомерные, честно заработанные деньги и потому имеет право невесту привести. Петр сквозь стекло взглянул на оратора равнодушно, не дослушал даже, пропал в сумрачной тишине холла.

Тихо жила гостиница, так тихо, что у Настасьи с тоски коренной зуб разболелся. Плюнула она в сердцах и окно закрыла, а подругам объявила: мол, немцы — они супостаты и есть, спать дотемна ложатся, вино даже в праздники не пьют, хороший человек у них жить не станет и глядеть на них из окна русскому человеку противно — мочи нет.

Поверили люди, отвернулись от двухэтажного домика, где двадцать номеров, хозяйка Анна Шульц, за конторкой у телефона просто Шульц, а швейцар и прислуга — мужик по имени Петр. Позже поселилась еще в гостинице девушка Даша, однако о ней разговор уж совсем особый.

Спать в гостинице не то что дотемна, порой и до рассвета не ложились. Гости сутками не появлялись, порой сутками из номеров не выходили, приезжали и уезжали и на лихачах, и на такси, некоторые брали машину напрокат. Гости у Шульцев подбирались на удивление скромные, стеснительные, одевались — взгляду зацепиться не за что, жителей переулка уважали, пролетки и машины оставляли позади гостиницы, на параллельной улице, ногами не шаркали, дверьми не хлопали. Жили у Шульцев иногда восемь человек, а бывало, что и двое, платили же гости не двадцать рублей в сутки, как значилось в прейскуранте, а несколько больше. Случалось, постояльцы, уезжая, так бывали растроганы гостеприимством, что оставляли в домике и пятьсот рублей, и тысячу. Хозяйка ни золота, ни камней в подарок не принимала, хотя у гостей водились вещички интересные. У хозяина гостиницы и его постояльцев существовал закон: все вещи, добытые в златоглавой, должны из Москвы уйти немедля.

Ни одна даже пустяковая бранзулетка осесть не могла, делать и принимать подарки было строжайше запрещено.

Без объяснения причин Анну о законе предупредили, однако около года назад польстилась она на сережки и колечко с изумрудами, уж больно они ей пришлись. Подарок тот она ни сегодня, ни до гробовой доски не забудет. Били ее в задней комнате, завязав рот мокрой простыней. Позже, когда она стала людей узнавать, принесли гостя, который тот подарок сделал. Парнишка ползал и бормотал для Анны непонятное. Занимались им сами гости. Сквозь кровавый туман Анна увидела раз швейцара Петра, он поставил на стол вино и сказал:

— Курве портрет целым оставьте. Нам, мальчики, вывеска нужна, — перешагнул через лежавших на полу и вышел.

Выхаживала Анну появившаяся в те кошмарные дни девушка Даша — красавица с зелеными глазами, с поразительно неслышной поступью и мягкими руками. Она в совершенстве владела искусством врачевания, и через две недели Анна, осунувшаяся, но вполне окрепшая, появилась в холле и положила привычно ладонь на плечо мужа, который потерся щекой о руку жены, записал в книгу приехавшего гостя, дал ключ и своих глаз не поднял.

Анна за последний год слегка располнела, но талия у нее осталась девичьей. Золотоволосая, с большими синими глазами, она могла бы быть очень хороша собой, если бы не держалась неестественно прямо и скованно. Лицо ее было холодно и бесстрастно, глаза смотрели равнодушно, порой бессмысленно, очень редко, и то когда никто не мог видеть, в них появлялась мысль, про которую в народе говорят: тоска смертная.

Шульцу можно было дать и сорок, и шестьдесят. Точно о возрасте человека говорят глаза, но этот человек взгляда никогда не поднимал. Был он хорошего роста, худ, но крепок, держался, как и жена, прямо, и оттого, что голову он держал высоко, а глаза опущенными, бледное лицо его, с резко очерченными скулами и всегда плотно сжатым ртом, походило на маску.

Законные хозяева гостиницы “Встреча” были красивы, холодны и малосимпатичны.

Шульц проводил взглядом молодых людей, встал, потянулся жилистым сухим телом, хрустнул пальцами. Анна хотела обнять мужа, приласкать, он отстранился. Мужчина и женщина, они были вдвоем в этом холле, городе, мире одинокие, никому, даже друг другу, не нужные.

— Дорогой, — Анна увидела, что на лице мужа появилось недовольство, сделала паузу, но продолжила: — если нас не арестует полиция, то зарежут постояльцы.

— Терпи, дорогая, — Шульц замолчал, так как Анне он давно объяснил, что гостиница приобретена на деньги чужие, ссуженные на определенных условиях, и решать, кого принять, кого выселить, может лишь швейцар.