— Терпение! — сказала она. — Идемте теперь в Форестьеру, гостевой флигель.

Миновав прохладный тенистый сад, они вошли во флигель, и в тот же миг сердце прыгнуло у Антуана в груди — в изображенных на стенах буколических сценах он узнал кисть Джандоменико: крестьяне, пейзажи — словно живописные отражения того, что они видели по дороге сюда, все было выдержано в приглушенных тонах, так что самые простые вещи представали в поэтическом ореоле: корзинка на коленях сидящей старухи, платки на шее двух удаляющихся по дороге крестьянок, голубые горы на горизонте.

— Виллу Вальмарана в свое время посетил Гёте и пришел в восторг. Тогда, как и еще долго потом, считалось, что все фрески написал Джамбаттиста. Но Гёте упомянул только о Форестьере, как будто о чем-то догадывался.

Для Антуана почти все вокруг было новостью. Если не считать «Нового Света» из Ка’Редзонико, произведения Джандоменико Тьеполо репродуцируются крайне редко. Его покоряла безмятежная сила этих пейзажей; люди на них не выглядели сошедшими со сцены героями комедий Гольдони, а органически вписывались в пасторальное окружение, они явно жили в гармонии со своим естеством, в гармонии с миром. Благодарный Орнелле за такое открытие, он с благодушной улыбкой бродил по залам Форестьеры и вдруг застыл как вкопанный. Прямо перед ним на стене красовался «Новый Свет». Но другой «Новый Свет». Тот же берег, те же воткнутые в песок флажки, то же здание с куполом, только выписанное более детально. Те же наклонившиеся вперед женщины, только в белых платьях. Персонажей меньше, зато прибавился похожий на гигантскую сороку верзила в черно-белом одеянии. Есть и человек с длинной палкой. На нем тот же камзол, но нет треуголки на голове. А на самом конце палки… Пузырь, большущий мыльный пузырь, вытянувшийся и чуть сбившийся в сторону от ветра. На его прозрачной поверхности отражаются в преломленном виде клочок стены, клочок берега и край чьего-то платья.

Так вот в чем разгадка этой позы. Палка оказалась огромной соломиной. А таинственный человек — балаганным шутом, который тщетно пытается переманить увлеченную невесть чем толпу, заставить ее глазеть на… На что? Да ни на что. На радужные переливы тончайшей пленочки, на заключенный в ней, подвешенный в воздухе клочок пространства. Должно быть, шут долго-долго и очень осторожно выдувал свой пузырь. И теперь бережно, обеими руками держит тростину, словно флейтист свою флейту. Но никто не смотрит. Все поглощены другим зрелищем. Скорее всего, шумным и бурным, вызывающим взрывы смеха и изумленные возгласы. А тут, над всем этим предполагаемым шумом и гамом, кто-то предлагает тишину и прозрачность. Да кто же захочет оторваться и взглянуть в его сторону? У каждого свой пузырь, свой способ замыкать свой мирок. Каждый сам себе пузырь, единственный в своем роде и едва заметный. Главное же — каждый думает, что принимает участие в чем-то и упивается чем-то, происходящим в данное время вне его пузыря. Возможно, в этом нераскрытый смысл фигуры шута. Не происходит ничего. Игра красок, клочок стены, клочок берега, оборки платья. А зрелище — оно вот тут, чуть поодаль. Сумеете вы или нет забрать его в пузырь — оно неминуемо растает, растворится. Но если очень постараться, то можно на несколько секунд удержать на кончике трубки эфемерную иллюзию, получить власть над линией и светом… всего на несколько секунд.

Антуан подошел поближе. В цветовой гамме, пожалуй, чуть больше коричневых тонов, чем на фреске в Ка’Редзонико, но те же слегка размытые краски. Прибавились рыжеватые разводы на небе. Но сам пузырь? Может, ему только почудилось? Только что смысл сцены представлялся ему совершенно явным. Как иначе истолковать позу человека с палкой? Но ведь ни в Ка’Редзонико, ни в еще одном варианте «Нового Света», написанном маслом на холсте и выставленном в Парижском музее декоративных искусств, никакого пузыря нет и в помине. Эту третью работу Антуан хорошо знал: выполненная жирными и какими-то грязноватыми красками, она всегда производила на него тягостное впечатление — ничего общего с обаянием легкой фрески. В двух произведениях из трех пузырь отсутствовал. Ну а тут… Вблизи возникало какое-то странное чувство… Уже нельзя было точно сказать, что это именно пузырь. Скорее что-то вроде царапины или трещины на стене. Но почему она появилась только в этом месте и приняла очертания пузыря как раз на конце длинной палки?

Нет, стоило снова отступить на метр, и сомнения отпадали. Однако же их смутная тень оставалась, отчего открытие приобретало особую ценность. Уверенность в том, что видишь пузырь, была той же природы, что и сам пузырь, готовый лопнуть от прикосновения. Антуан вздохнул полной грудью. Его переполняло счастье. И дело было не в статье, которую он собирался написать для журнала. Хоть он, конечно, радовался тому, что сможет что-то сделать для признания Джандоменико, который долгое время оставался в забвении, а потом стал упоминаться только в связи со знаменитым отцом. Но не в этом суть. При всей разнице художников и эпох, венецианский опыт стал для него тем же, чем была работа над Вюйяром. Главное в ней не выяснить, что, где и когда написано и в каких отношениях художник состоял с прототипами персонажей, а разглядеть мельчайшие особенности его манеры, постоянные мотивы; у Вюйяра это может быть какой-нибудь жест — например, жест швеи, вдевающей нитку в игольное ушко, — или узор на ковре, или густая тень вокруг низко поставленной лампы, а у Тьеполо — полупризрачный пузырь на конце длинной трости. Выделить скрытые метафоры произведения, но не для того, чтобы все в нем объяснить, а для того, чтобы открыть пути различного прочтения, возможные созвучия тому, что волнует души зрителей, которых мы всегда видим только со спины.

Антуан обернулся и встретил вопрошающий взгляд Орнеллы.

* * *

Холст Россини стоял в комнате Орнеллы, прислоненный к стене у самой двери. В Париже, где она была не дома, это выглядело нормально. Но здесь, на Калле Роверето, подчеркивало нелегальное положение картины. Орнелле не хотелось нарываться на вопросы матери или Франческо. У нее уже выработался рефлекс при каждом звонке в дверь, прежде чем открывать, прятать картину на шкаф. Только и знай, что таись да остерегайся. Но уж очень ей хотелось постоянно иметь картину перед глазами, так чтобы можно было разглядывать ее лежа… Стоящая прямо на полу лампа с матовым бледно-оранжевым плафоном отбрасывала влево круг света, граница которого совпадала с линией плеча обнаженной женщины. Мягкий изгиб в золотистом ореоле. Правая половина тела была освещена ярче, с этой стороны находился загадочный альбом, который листала женщина в черном. Вид у обеих был задумчивый и удовлетворенный. Возможно, они разговаривали между собой, но без всякой натуги: захотят — перебросятся словечком. В непринужденной беседе можно и помолчать.

Устремив взор на картину, Орнелла и Антуан хотели бы влиться в эту тишину. Но в их молчании сквозила тягостная неловкость.

— Знаешь… — проговорила наконец Орнелла хрипловатым голосом. — Знаешь…

Они лежали в постели после не слишком пылкого секса. На обратном пути ни он, ни она не делали никаких попыток прикоснуться друг к другу. Напротив — оба явно чувствовали вновь возникшую дистанцию. После странного открытия на вилле Вальмарана что-то изменилось. Между ними или вокруг каждого из них теперь возник пузырь. Не поймешь, какой величины и насколько плотный. И вот в последний момент они сделали попытку осторожно и, главное, без слов ощупать его границы. Такая серьезность в любви не могла не разбудить призрак Мари. Орнелла почувствовала это еще раньше, чем Антуан. А он угадал причину еле уловимой сдержанности ее ласк. След перелома. И дальше они словно смотрели со стороны на любовную сцену, которую разыгрывали добросовестно, но не очень искусно и как-то по-дружески. Единственная польза от этого эксперимента заключалась в том, что теперь они с полным правом могли называть друг друга на «ты».