Из-за света то ли солнца, то ли ее воспоминаний мне было трудно смотреть ему в лицо, но это был он, тот самый парень из нашей школы.

Он разглядывал Эбби, стоящую перед ним в майке без рукавов. Он смотрел на нее, только на нее, хотя вокруг было много девушек, потому что она была старше других, потому что собрала много цветов или же просто потому, что на ней была самая обтягивающая майка.

– Я живу у холма, вон там, – сказал он.

И показал куда-то на деревья, но никто из девочек не понял, о каком месте он говорит и в каком направлении оно находится. Ближе к Пайнклиффу или дальше от Пайнклиффа? Рядом с железной дорогой или в другой стороне от нее? Вожатые еще не научили их определять направление по солнцу и пользоваться компасом. И Эбби следовало бы наверстать упущенное. Но ей было до лампочки.

Эбби приехала сюда, чтобы стать крутой вожатой. В своем заявлении она написала, что любит детей. Но на самом-то деле она их не любила; просто ей был нужен предлог для того, чтобы убраться на лето из Джерси. Она понятия не имела, как сильно возненавидит обитательниц лагеря после недельного пребывания в нем – после всех этих воплей в мегафоны; каши-размазни, которую она ела или пыталась есть; после солнечных ожогов, полученных в результате гребли на каноэ. Ей хотелось, чтобы девочки удалились в лес и там сами развлекали себя с помощью веточек и сосновых шишек или чего-то там еще, а она ненадолго осталась бы наедине с этим незнакомцем.

Но девчонки требовали от Люка покинуть территорию лагеря, и он подчинился, бросив на Эбби прощальный взгляд.

Девочки не могли знать, о чем он и Эбби сказали друг другу с помощью глаз. Привет! – Привет! Что это за соплячки? – О боже, не спрашивай. – И что ты здесь с ними делаешь? – Сама не знаю, мне тааааааак скучно. – Да? – Да. – Так, может, потусуемся как-нибудь вечером?

Люк Кастро укатил прочь, мотор мотоцикла долго ревел среди деревьев – словно парень был готов в любой момент развернуться, прорваться сквозь кусты, раздробить чьи-то пальцы и вообще устроить кровавую расправу. Но он не вернулся, по крайней мере в тот день.

Эбби помнила лишь, как она спросила, едва выговаривая слова: «Кто это был?» И не имела ни малейшего понятия о том, что довольно скоро выяснит это. Она это выяснит. Обязательно выяснит.

Прежде чем я покинула территорию лагеря тем вечером, Эбби захотела показать еще одно свое воспоминание, побольше рассказать о Люке.

Хихиканье Эбби пронизывало воздух, словно сосновые иголки. Мы катились вниз с холма. Было слишком темно, и я не видела, куда подевался мой фонарик, но чувствовала сквозь рубашку тепло травы, грязь и листья. Мы летели вниз, пока не достигли мягкого дна, и там с нами оказался еще один человек, будто он, как и мы, скатился с холма. Хотя я остро ощущала свою связь с ней – она и я, я и Эбби – но не сомневалась, что у подножия холма было всего два человека: парень – это был Люк, и девушка – это была Эбби. Я только наблюдала за ними. Она взяла его за руку – казалось, это сделала и я – и держала ее крепко. Потом выплюнула изо рта иголки и стряхнула листья с волос, хотя было слишком темно, и он не мог ее видеть, и сказала – она говорила, а я лишь повторяла одними губами:

– О боже, я ужасно люблю тебя, Люк.

У нее это вырвалось само. Она не собиралась произносить таких слов вслух, но долгое падение с холма развязало ей язык. Слова повисли в темноте, и она не могла взять их обратно.

Я не слышала, что он ответил, и поначалу предположила, что мой слух то включается, то выключается. Но это было не так. Просто он промолчал. Она сказала, что любит его, а он не удостоил ее ответом. Заткнул рот поцелуем.

У поцелуя Джеми был вкус корицы. Это был привычный для меня вкус.

Но к таким поцелуям, как у Люка, я не привыкла. Сначала он не стал пускать в ход язык, и тогда Эбби захотелось, чтобы он сделал это. Он дразнил губами, прижимал рот к ее шее. Сначала с одной стороны под ухом, потом с другой. Затем стал спускаться вниз по горлу до ключиц и ниже – между грудей – и тут только я поняла, что ее рубашка расстегнута и распахнута. Когда он снова стал подниматься вверх, выше и выше, его язык наконец вошел в ее рот, и она узнала его вкус, я узнала его вкус, он узнал наш вкус. Он был сладким, и эта сладость была легкой и какой-то далекой, поцелуй получился влажным, так что потом пришлось вытереть рот. Она сделала то же самое.

Он не хотел довольствоваться поцелуем, но вечер еще не подошел к концу. Наверху, на холме, остался взятый напрокат велосипед Эбби. Я знаю это, как знаю и то, что высокая трава щекотала ее бедра, поскольку она была в шортах, но в темноте не могла увидеть, были они красными с белыми полосками по бокам или это какие-то другие шорты. Была ли это НОЧЬ или одна из ночей.

Он оторвал свои губы от ее губ, и у нее появилась возможность вздохнуть. Она откинулась назад, на теплую землю, а трава была мокрой от вечерней росы, и посмотрела в темное небо у него над головой. Ох уж эти звезды: точно такие же я видела и сейчас, спустя пять месяцев.

Вот что помнила Эбби. Она любила возвращаться к этим воспоминаниям, чтобы не думать о том, что было дальше.

Джеми тряс меня. Держал за плечи и звал по имени. Голос у него был хриплым, каким-то надтреснутым, так что, наверное, это продолжалось уже довольно долго. Он взял мое пальто – оно каким-то образом оказалось не на мне – и укрывал меня им, как одеялом. Моя кожа была гладкой от холодного пота под шерстяной тканью, грудь горела, пуговицы расстегнуты, рубашка нараспашку. Я быстро, как только смогла, застегнула ее и, высвободившись из хватки Джеми, поднялась на ноги.

Я стояла у подножия холма, покрытого снегом. Наверху не было велосипеда, и Люка Кастро тоже.

– Мы с тобой только что?.. – спросила я, показывая сначала на свой рот, а потом на его. Мои губы распухли от поцелуев и были влажными.

– Что? Нет! – Джеми стоял рядом и пытался помочь мне просунуть руки в рукава. – Ты впала в какое-то бредовое состояние. Побежала. Начала раздеваться, затем покатилась вниз по холму. Неужели не помнишь?

Я не знала, что хуже… сказать, что помню, или что не помню.

Меня спас яркий луч света, направленный мне в лицо. Он – бьющий в глаза – отвлек от воспоминаний Эбби о жарком и бесстыдном летнем дне.

Полицейский переводил фонарик с Джеми на меня.

– Это ваши машины стоят перед воротами? – спросил он, как выстрелил.

Джеми замешкался. А потом ответил:

– Да. Машина моя. Фургон ее.

Руки у меня были холодными; и я сосредоточилась на этом. И на ушах. Они тоже замерзли. Должно быть, когда я катилась с холма, то потеряла шапку, а также шарф. Насквозь промокшие ноги были все в снегу и ледяных комьях. В волосах тоже был лед; и в носу тоже.

– Это частное владение, – сказал полицейский, отведя взгляд, когда я поправляла пальто и отряхивалась. – Там на заборе повсюду висят запрещающие знаки.