А мой эластичный купальник вскоре странным образом погиб ни за что. Однажды я пришла в нем на урок физкультуры, тогда как раз разрешили ходить на физкультуру в черных трусах и белой футболке, все-таки лучше, чем линялый костюм. А я пришла в купальнике. И когда вернулась домой, обнаружила, что он ровнехонько пополам разрезан ножницами. До сих пор не знаю, кто это сделал и зачем. Может, просто чтоб не выпендривалась. Но я плакала.

Дотянувшись до настольной лампы, я выключаю свет, потому что и без того почти сплю. Интересно, он только мне сказал, что я достойна лучшей доли, или он так говорит всем?

Снится, что меня душат. Вернее, меня душит Маринка-маленькая с высоким пучком, закрученным на макушке. И тут же я вспоминаю, что так ведь оно и было на самом деле! То есть я будто бы это забыла, а ведь помню. Это случилось классе в пятом, мы еще были пионеры. И однажды в пионерской комнате, где мы почему-то сидели после уроков, я попросила Маринку слегка придушить меня пионерским галстуком. Мы собирались заранее подготовиться к тому моменту, когда нас будут вешать враги. И мы даже договорились, что будем висеть рядом, как партизанки Мария Мелентьева и Анна Лисицына. То есть мы тогда почему-то так думали, что этих девушек повесили вместе, хотя на самом деле они погибли порознь – Аня утонула при переправе через Свирь, а Машу расстреляли финны. Однако нам казалось очень романтичным погибнуть вместе, и мы решили этот эпизод заранее отрепетировать, то есть повеситься пробно, не навсегда. Мы с Маринкой условились, что как только я почувствую, что сейчас помру, я захриплю или дерну галстук руками, чтобы она его отпустила. И вот Маринка затянула мне на шее петлю, и мне вдруг сделалось очень страшно оттого, что я больше не увижу маму, и в один миг день померк за окном, стало черно, но я решила терпеть до конца. До какого конца, глупая?! Но тут сама Маринка испугалась и отпустила галстук. У меня дня три болела шея, было больно глотать, к тому же я вынуждена была надевать под платье свитер с высоким воротником, чтобы скрыть розовую полосу на шее, а дома сказала, что горло болит, поэтому я в свитере. Интересно, Маринка это помнит? Или нет, потому что придушить ее я так и не смогла, то есть даже попробовать придушить, хватило собственного опыта. Ну и кто мы после этого? Две зомбированные дуры, хотя при этом отличницы. Или можно быть дурой какой-то определенной областью мозга? Или дурость сидит не в мозгу, а где-то в другом месте?..

Рассвет едва брезжит. Надо бы еще поспать, а сна нет, лезут в голову тревожные мысли. Что, если бы я однажды, как Владька, не пришла домой ночевать? Предположим, решила остаться у подруги или вообще заночевать в библиотеке, у нас там диванчик в читальном зале уютный. Например, осталась бы там после вечернего дежурства. Все равно же с утра опять идти в библиотеку. И еще бы телефон отключила, чтобы спать не мешали. Во бы паника поднялась! И тут же волной набегает оторопь: а ведь с Сильвией все именно так и случилось. Она просто не вернулась с работы домой, не отвечала на телефон. Наташа Смирнова, отыскав свой любовный роман, напоследок сказала, что вроде бы Сильвию убил наркоман. Она случайная жертва, просто попалась под руку. Наркоман сдал в ломбард ее колечко с изумрудом – редкое, старинной работы, тут его и взяли. Видно, до ручки дошел этот наркоман, если кольцо с трупа открыто сдал в ломбард. Но что, в конце концов, на пустыре за железной дорогой делала Сильвия? Она ведь живет на другом конце города. Что-то в этом изначально не так.

* * *

Сегодня Маринки нет. А лысый завхоз опять возится с краном, попутно поругивая левую резьбу и саму жизнь: «Вам бы, Тереза Казимировна, голову вот так же сорвать». Отсвет лампочки играет на его голой макушке, как на рыцарском шлеме. По-моему, эти его слова звучат жестоко, но Казимировна все равно не внемлет. Присев на краю кровати, она просит меня-Инну купить ей голубые носки. А Софья Лазаревна просит измерить ей давление, потому что сомневается, принимать ли амлодипин. Мне хочется сказать, что прошлый раз Маринка амлодипин отменила, но я не хочу встревать. Я же не врач, в конце концов, а библиотекарь, поэтому давление мерить тоже не буду, а только занесу в формуляр Софьи Лазаревны новые книжки.

– А вы знаете, сколько слов было в лексиконе Пушкина? – забыв про давление, спрашивает Софья Лазаревна лысого завхоза. – Двадцать четыре тысячи. Это непревзойденный рекорд активного словаря всех времен.

Завхоз кивает, не отрываясь от крана, и мне думается мимоходом, что он, очевидно, все-таки очень спокойный, выдержанный человек. Лампочка подрагивает на его макушке в такт движениям разводного ключа. Вообще люблю смотреть, как мужчины занимаются починкой. Потому что сразу виден результат: вот ведь казалось, что все окончательно развалилось, и вдруг приходит он с инструментом, уверенный в победе над злом, и действительно побеждает хаос, и все опять работает, и снова хочется жить!

На тумбочке рядом с мандаринами и вазочкой с печеньем лежит вырванный из блокнота листок, на котором написано полудетским округлым почерком: «Сантехники 78–78–75». Такой почерк весьма удивителен для завхоза, тем более обладателя обширной лысины – почему для меня эти вещи несоединимы. И я, пожалуй, слишком пристально засматриваюсь на него.

– В следующий раз принеси мне «Графа Монте-Кристо», – обращается ко мне Софья Лазаревна. – Я в прежние годы относилась к подобной литературе с легким презрением, думала, ее только мальчишкам читать. Да лучше бы, кстати, Пушкина читали, «Капитанскую дочку», например. Это ж какая проза, легкий, летящий слог! А на днях посмотрела сериал, в котором играет Депардье. Эффектный мужчина, несмотря на брутальную внешность.

– Емельяна Пугачева играет? – спрашиваю я с немалым удивлением.

– Нет, я про Монте-Кристо говорю. Он еще…

– Ну вот, готово, – завхоз бесцеремонно обрывает ее.

Голос у него приглушенный и почти бесцветный.

Впрочем, не больно-то он щедр на слова.

– Инна! – неожиданно громко восклицает Казимировна. – У меня в чемодане отрез крепдешина, я забыла подарить тебе его на день рождения. Сшей себе нарядное платье! Ты же одета, как продавщица!

А разве продавщицы одеваются как-то особенно?

Но я коротко отвечаю: «Да», стараясь просто Казимировне не перечить. И когда завхоз покидает комнату не простившись, просто уходит, что немного даже странно, Софья Лазаревна провожает его долгим взглядом, и в этот момент мне отчего-то думается, что голая макушка выглядит неприлично, как нечто, что должно быть прикрыто, а не выставлено на общее обозрение. Софья Лазаревна неожиданно говорит:

– Я же его мальчиком помню. Кудрявый такой, в нашей школе учился, и мама его у нас работала, Нина Николаевна. После уроков Мишенька все в школе сидел, маму ждал, и даже обедал в школе.

Значит, все-таки учительница! Я пробую представить Мишеньку маленьким, с шевелюрой, но как-то не получается. Казимировна вновь заводит песню про голубые носки. Она раскачивается на своей кровати вперед-назад, прикрыв глаза, будто читая мантру, и от ее нудного бормотания все вокруг представляется чрезвычайно абсурдным – эта выдача книг старушкам, засохшие мандарины, спитые пакетики чая на блюдечке, валериана на ночь, крепдешиновое платье, Пушкин, Депардье и голубые носки.