То так. В их коварстве я только в Копорье убедился. И посадник новгородский, и тысяцкий — бояре с хитростью, им лишь бы скотницу пополнить.

Вот и призвали они тебя, великий князь.

Они и отца моего при беде в подмогу звали. Однако Невский их хитрости видел.

Да уж чего там, он бояр и людей именитых, бывало, не миловал. А уж недругов карал без жалости.

Нахмурился Дмитрий, заговорил не сразу, речь повел медленно:

Шестнадцать лет Василию было, как отец в поруб11 его кинул. А все по вине боярства новгородского. Разливались: «Ты, Василий Александрович, наш князь — Великого Новгорода, и тебя мы чтим. Пускай отец твой, Невский, во Владимире перед ордынцами спину гнет. Не станем платить дань Орде. Коли чего, Новгород за себя постоять готов». А Василий по молодости и под хмелем гордо вознесся, выше отца, Александра Ярославича, себя возомнил. За то и поплатился.

Да уж так. На злое дело новгородцы его подбивали — послов ордынских перебить. Но Александр Ярославич измену разоблачил и на вече сказывал: «Василий — сын мой и передо мной ответ понесет. А за то, что замыслил от Руси отколоться и княжество Владимирское и иные па разграбление татарам подставить, я судом Божьим его сужу…»

Выпили по чаше пива, принялись жевать вареное мясо. Гридин внес жбан с квасом, разлил по серебряным чашам. Следом подали деревянную доску с большими кусками жареного дикого вепря.

Довмонт кивнул:,

Поди, копорьевцы расстарались.

Лопари на лежке подняли. — Дмитрий пригладил бороду. — А о новгородцах ты, Довмонт, истину изрек. Хоть новгородцы и говорят, Псков-де младший брат Новгорода, но тем словам надо ли веру давать?

Словно вспоминая прежний разговор, Довмонт промолвил:

14 Поруб — погреб, темница

Помню, давно то было, Невский ослушников сурово казнил, не миловал бояр новгородских, какие сына его Василия подбивали не повиноваться и отца не чтить.

Да уж то так. Носы им резали и очи выкалывали, — кивнул великий князь и чашу взял. — Выпьем, Довмонт, за мудрость отца моего, Александра Ярославича.

И за храбрость его.

Они подняли чаши, выпили, помолчали. В сенях шумели, раздавались голоса. Довмонт спросил:

Когда, князь, Копорье покинем?

С твоим приходом вскорости.

Я, великий князь, в Псков уйду, Новгород стороной миную.

Не остерегаешься ли ты, Довмонт, Псковской республики, не посягает ли она на твою власть?

Прищурился Довмонт:

Псковское вече подобно рою пчелиному: покуда не озлишь — смирное, заденешь — враз норовят жало выпустить… Ан мирюсь я.

Дай бог ряду им не нарушать. Может, еще мне у тебя защиты доведется искать.

Что говоришь такое? У кого на великого князя рука поднимется?

В Орде всем не угодишь. Да оно, сам ведаешь, свои удельные князья норовят побольней лягнуть. Эвон, брат Андрей…

Беда, коль среди детей Невского лада нет, — согласился Довмонт.

Об общем деле забывать нельзя. — Дмитрий поднял руки. — Ужели облыжно сказываю? Я, Довмонт, в последние годы мнительным сделался. От того, может, и к Андрею доверия не имею. Прости меня, Всевышний. А земля наша воистину обильна, ее бы беречь и холить сообща, а не разорять…

* * *

Весна в Копорье поздняя, с трудом давала о себе знать. Чуть помягчели морозы — и затрубили олени-самцы, завозились птицы в чащобе.

Накануне отъезда из Копорья великому князю привиделся сон. Явился к нему Александр Невский, и был он во гневе на новгородцев. Попрекал их, почто они хитростью жили, выше всех-городов русских возносились, сына старшего, Василия, не мог им простить. На вече голос возвысил. «Вы, — говорил, — мыслите, у меня душа не болит и я Василия не жалею?»

Потом Александр Ярославич спустился с помоста и очутился в опочивальне, у ложа Дмитрия. Строго глянул на сына, спросил: «Ответь мне, Дмитрий, я ли враг Василию? Аль не я его в юные лета пестовал, на коне учил ездить, мечом врага сокрушать, из лука стрелять? Так почто с новгородскими боярами против меня выступить задумал? А я уразумел: хмель его помутил, лишил разума…»

Невский заметил с горечью: «Ужели вы, мои оставшиеся сыновья, ты, Дмитрий, Андрей и Даниил, гордыней вознесетесь? Не будет вам моего прощения…»

Сказал так Невский, уселся в седло и удалился, а с ним и дружина его…

Пробудился Дмитрий весь в поту. Никогда не видел он отца, укорявшего сыновей. А может, уходя в мир иной, Невский думал о них, беспокойство одолевало, и не распри ли предчувствовало его сердце?

Великий князь привстал на лавке, поглядел на оконце. Засерело небо, и ветер стих, не раскачивает березу у оконца. Ее силуэт проступает через слюду. До рассвета еще далеко, спят гридни, спит Копорье. Бодрствуют только караульные, скрип их шагов слышится в опочивальне.

Протянул Дмитрий руку, достал с треногого столика ковшик с ледяной водой, испил. Жарко. Скинул с ног шубу, почесал волосатую грудь. Глаза в потолок уставил.

Палаты у копорьевского посадника низкие; когда хоромы рубили, старались, чтобы в лютые морозы не выстуживало. Князь снова сон вспомнил: к чему он? Василий хоть и любил хмельное, но сердце имел доброе, не то что у Андрея. Того всегда зависть гложет. Злобой исходил, когда отец завещал Дмитрию великий стол владимирский. Верно, не хотел вспоминать, что на Руси великое княжение почти всегда по старшинству переходило.

От Городца до Переяславля-Залесского дорога неблизкая, и без нужды братья встречались редко. Коли какая потребность, грамотами обменивались. А вот с Даниилом и Дмитрий, и Андрей видятся чаще, и все потому, что Даниил еще юным был, когда отец на Московский удел его посадил.

Но прошлым летом и Даниил заявил Дмитрию, что у иных удельных князей и городков, и деревень поболе, чем у него, не пора ли великому князю о Москве помыслить?

В душе Дмитрий с братом был согласен, однако из каких уделов землицы взять? Кого из удельных князей ни тронь, миром не отдадут, а то и в Орду к хану с жалобой отправятся.

Нет лада между князьями, нет его и между братьями. Эвон, Андрей так и норовит своевольство свое выказать, не хочет признавать его, Дмитрия, старшинства. Уж как его Дмитрий ни корил, как ни уговаривал, о наказе отцовском напоминал, да все попусту…

И великий князь решил, что, как вернется в Переяславль- Залесский, по теплу призовет братьев. Представилось ему, как они встретятся, соберутся на Переяславском озере, рыбаки заведут бредень, на костре в закопченном казане будет пузыриться, булькать уха, и под ее запах братья, сыновья Невского, начнут мирно беседовать. Вспомнят родительский дом, давние года хорошо помянут. И потеплеют их сердца, к добру потянутся, злобствовать перестанут…

От раздумий о предстоящей встрече с братьями мысли перекинулись к разговору с копорьевским посадником. Припомнил, как тот сказывал, что ему и двух десятков гридней достаточно, чтобы край озерный оборонить, что никакие ливонцы и немцы Копорью не угрожают. Разве что ушкуйники забредут, поозоруют и в лесах укроются. От лопарей на них жалобы бывают.