На рассвете Никитин разбудил гонца. Путники умылись из медного кувшина и, позавтракав лепешками с кислым молоком, простились с хозяевами и отправились дальше.

Теперь вдоль дороги тянулись невысокие глинобитные ограды. За ними – яблоневые и грушевые сады, виноградники, рощи миндаля и грецкого ореха, огороды и бахчи. Попадались тенистые леса.

Однако лес тянулся недолго, и коням все чаще приходилось перебираться через широкие полосы камней, гальки и песка.

– Зимой здесь вода бурлит – с гор бежит. Человека на коне сбить может. А летом, видишь, сухо, – объяснял спутник Никитину.

Так, поднимаясь все выше, ехали полдня.

Лес сменился кустарником, а тот в свою очередь уступил место голым, словно из тонких плиток сложенным скалам да пологим склонам, покрытым лишь бурой травой. Птицы исчезли, и только сотни проворных горных черепах с деловитым видом ползали по камням. Трудно найти место более унылое и безотрадное.

– Вон там кайтахский хан живет, – сказал гонец, показывая на видневшееся вдали ущелье.

Он стряхнул нагайкой[42] пыль с одежды, поправил шашку на поясе, закрутил усы и пустил коня рысью.

Стаи рослых злых собак встретили их неистовым хриплым лаем. Ловко ударив самую смелую из них нагайкой поперек спины, гонец еще быстрее погнал коня.

Никитин старался не отставать. Облако пыли взвилось над ними. На всем скаку подъехали они к заставе, заграждавшей вход в аул, и остановились. Из невысокой башенки вышел оборванный человек в белоснежной папахе.

– Что за люди, зачем приехали? – спросил он.

– Люди шаха Ширвана. Везем письмо от светлейшего шаха к хану.

– Проезжайте с миром, – ответил страж.

И всадники въехали в аул.

Аул кайтахов раскинулся по обоим склонам ущелья. Сакли[43] в беспорядке громоздились по кручам. Повсюду бежала вода, вдохнувшая жизнь в этот уголок горной пустыни. Она журчала под ногами, шумела, падая на дорогу с камней, пряталась в желоба и уходила под сакли, собиралась в небольших каменных колодцах под тенью тополей и тутовых деревьев.

– Здесь пленников хана держат. Только виду не подавай, что знаешь, – вполголоса сказал гонец, когда они проезжали мимо низкой длинной стены, выложенной из дикого камня и обмазанной глиной.

Никитин невольно придержал коня. Здесь, за стеной, сидели его земляки: и тихий Юша, и хитрый дед Кашкин.

На ночь остановились у седобородого кайтаха. Сам хозяин и два его сына провели гостей в саклю, устланную кошмами[44] и коврами и увешанную дорогим оружием: кинжалами, мечами и щитами.

Заметив, что Никитин любуется оружием, гонец сказал:

– Кинжалы смотришь? Наш хозяин да и многие другие кайтахи – замечательные оружейники. Кайтахские кинжалы всюду ценятся. Только при хозяевах не хвали оружие, ничего не хвали: сейчас же подарят, а тебе отдаривать-то нечем.

После обильного угощения – жареного барашка, риса, кишмиша, дыни – хозяева оставили гостей отдохнуть с дороги. Но заснуть им не удалось: в сакле было душно, верещали сверчки.

К вечеру снова пришли хозяева и позвали Афанасия и его спутника на плоскую крышу. Опять принесли угощение: изюм, варенье из дыни и инжира, кислое молоко и соленые лепешки.

Хозяева из вежливости ни о чем не расспрашивали Никитина. Он молча сидел на краю крыши и смотрел на вечерний аул, туда, где еле виднелась из-за оград и белых домов длинная низкая стена.

Всюду тянулись вверх чуть заметные дымки, пахло горелым кизяком[45]. Скот возвращался в аул, поднимая пыль. Мальчишки выходили навстречу, с шутками и смехом загоняли его в ограды. Никитин подумал, что и на Руси сейчас вечер. Хозяйки готовят ужин, тоже возвращается домой скотина, и пыль, заслоняя закат, поднимается над дорогой.

Настало утро, и гонец отправился передавать письмо ширванского шаха.

– Ты никуда не ходи, – сказал он Никитину. – Ты русский, гяур[46]. В этом доме тебя в обиду не дадут. Пословица гласит: «Гостя почти́, даже если он неверный». А на улице тебя всякий обидеть может. Подожди!

И опять Афанасий стал ждать. Его знобило, клонило ко сну, кости его болели.

В полдень явился гонец.

– Все устроил! – закричал он. – Иди поднимай своих!

Торопливо перекрестившись, Никитин бросился вслед за гонцом.

Медлительный сторож провел Афанасия и гонца через два маленьких дворика и ввел их в третий. Дворик был небольшой и чистый, но откуда-то тянулся тяжелый запах.

– Здесь, – сказал сторож.

Никитин осмотрелся вокруг, но ничего, кроме гладко выбеленных стен и одной двери, в которую они вошли, не было видно.

– Где же? – удивленно спросил он.

Сторож показал вниз.

Тогда Афанасий увидел три вделанные в землю деревянные решетки. Он бросился к одной из них и припал лицом к щели между брусьями.

– Живы, родимые? – крикнул Афанасий, потом перебежал к другой и к третьей яме.

Нестройные голоса ответили из ямы, кто-то зарыдал.

– Отпирай скорей! – кинулся Никитин к сторожу; ему казалось, что тот бесконечно долго возится с замками.

Наконец деревянные решетки были подняты. В ямы спустили лестницы, и один за другим стали выходить наверх заключенные – худые, оборванные, грязные. Они отвыкли от яркого света и закрывали лица руками.

Юша, в драной грязной рубашке, босой и изможденный, кинулся к Никитину и прижался к его плечу.

– Дедушка помер… Дяденька Афанасий, родненький, куда же я-то теперь? Куда пойду, что делать буду? – заговорил Юша и вдруг громко, по-детски всхлипывая, заплакал.

– Ничего, Юша, не пропадешь, вместе жить будем, – уговаривал подростка Никитин, поглаживая его грязную русую голову.

– Все вышли? – спросил сторож.

– Все, – ответило несколько голосов. – Двое не выйдут: еще глубже нас закопаны.

Сторож пересчитал заключенных.

– Одиннадцать, – объявил он. – Один лишний. Двенадцать было русских – двое подохло. Должно быть десять. Кто лишний? – спросил он.