ЮАР обжигающе опасна. Заедешь заправиться в глухомани на бензоколонку – получи пулю в лоб от какого-нибудь цветного эксцентрика. Это – запросто. Ярко-синее небо безморщинисто натянуто на купол цирка, где дикие звери, растерзав укротителей, принялись жрать воскресную публику, в панике бросившуюся к выходу, а заодно – и друг друга. Так считают не только фанатики сладкого прошлого. В стране каждую третью девушку раздевичивает изнасилование. Если учесть, что каждый третий черный заражен СПИДом, изнасилование завершается затяжным убийством. Ежедневно гибнет в стране полицейский; вероятность насильственной смерти южноафриканца в восемь раз выше, чем в США. В моде зулусская песенка: «Моя мама очень рада, когда я бью белого…». Экстремизм черных освободительных движений превратил ЮАР в место мести с библейским слоганом «око за око».

В такой стране хорошо родиться писателем. В ЮАР меня привели детская мечта увидеть реку Лимпопо и статья в английском журнале. Речь шла о мужском стиле жизни, и бурский писатель М. подавался ее образцом. Прочтя, что его автобиография называется «Мое сердце предателя», я догадался слиться с двойником. Вырвав визу в южноафриканском консульстве в Москве, поразившем меня дурацкими придирками и отметкой в паспорте, запрещающей давать интервью местной прессе, я через Лондон улетел в Кейптаун. Мы часто куда-то прилетаем невыспавшимися и в своем зевающем импрессионизме ясно видим новый город, как остов сна. Мой утренний Кейптаун был крепким и солнечным посланием о радости птичьей жизни: птицы перечирикали остальные звуки и впечатления. Он так и остался в памяти райским скворечником попугаев и воробьев – антиапартеидом неба с доминирующей над городом круглой, вертящейся со сна горой-столом, накрытой под дорогое угощение, и с тротуарной добавкой людского населения. Но в холле гостиницы «Виктория и Альфред» на набережной, заметив немереное количество «секюрити», равное московскому «Метрополю», я спохватился: город шалит. Не только гостиница, но и весь район набережной с историческим портом оцеплен и под охраной – резервация преуспевающих белых.

М. оказался неприступной знаменитостью. Где русский консул? Благодаря ему, лицом похожему на пожилого, но еще расторопного Одиссея, я оброс цветными бизнесменами, кураторами галерей, плейбоями. Все сулили мне встречу с М., но прежде спешили объясниться по поводу ЮАР:

– Бойкот способствовал ей много к украшению. Стимулировал экономику, стали производить свое.

– Раньше в Кейптаун в день пролетало шесть самолетов, теперь – девяносто.

– Скоро ЮАР скатится в Африку. Черные требуют передела. Вся надежда – на СПИД.

– Мыс Доброй Надежды? Португальский открыватель назвал его Мысом Штормов, но его король настоял на Надежде.

От нечего делать я съездил с консулом на этот Мыс. Маяк, утес, туман. Но можно и по-байроновски обалдеть, собрав энергию фантазии таким образом, чтобы увидеть фрегаты и Антарктиду во льдах. Я пошел третьим, испытанным русским путем – в ресторан, но до этого посмотрел на колонию пингвинов с розовыми бровями. Ныряя, они ничем не отличались от уток, но, выйдя на берег, превращались в бальных увальней.

С М. было сложнее увидеться, чем с кейптаунским Лужковым, который с вершины власти обрушил на меня ушат информации о городе и стране. Уильям, очень чернокожий мэр, пленил меня своим необоснованным оптимизмом. Хохоча попивая кофе с бисквитами, он рассказал, что половина черных – безработные, из криминального центра города разбежались все зубные врачи, но особенно поражало миллионное количество изнасилований. Почему их так много?

– Черному человеку нужно самовыразиться.

Наконец клан кураторов и плейбоев закатил ужин: М. пришел, когда надежды на него уже рухнули, бритым и забуревшим, в пальто вроде долгополого сюртука. Знакомясь, он заметил, что гибель апартеида была мастерски произведена из Москвы чиновником международного отдела ЦК по фамилии на букву Ш или Щ. Поужинав, мы стали менять бары, как стаканы.

– Знаешь, что такое jol? Основной стиль местной жизни. Выпивка, косяки, солнце, трах. Пир во время чумы. Мне надо в Ёбург на выступление. Едешь со мной?

До Йоханнесбурга – полстраны на красном джипе с мордой триумфатора. Мы мчимся на восток по взморью, через «белые» деревни, строгие копии староголландских ферм со стадами страусов (страусы похожи по телодвижениям на стриптизерок), пока не упираемся в мыс, разделяющий Атлантический и Индийский океаны, самую южную оконечность Африки.

– Мой предок, Дэвид, сошел с корабля на эту землю не оккупантом, а скромным фермером. Это была пустая земля. Потом сюда с севера пришли африканцы, и Дэвид усвоил простую истину: если ты не наступишь черному сапогом на грудь, он извернется и перегрызет тебе глотку. – М. достает из кармана бутылку: – Выпьем за подлую мистику рас.

Чем дальше на восток, тем меньше Голландии, больше Африки. Берег покрыт чащами, валуны громоздятся один на другой. Многометровые волны врываются в гроты невыносимо нежного цвета, похожие на утробы. Стоит дикий, праматеринский дух. Кажется, что именно здесь зачалась жизнь на Земле. Непонятно только, зачем? Въезжаем в толпы дряблых людей. Здравствуй, дежавюшный Третий мир! Город Порт Элизабет размазан по трасе бесконечными «черными» пригородами; дети и козы изрешетили дорогу, – у взрослых в глазах сосущая тоска – отстойный депресняк.

– Расскажи, как ты предал белых, – прошу я.

– Апартеид держался на лозунге, достойном Оруэлла. Он объявлял все расы «равными, но разделенными» для их же пользы. Я инстинктивно стал коммунистом еще в школе. Это имело, – усмехается М. – сексуальные последствия. Однажды на танцах черная женщина подошла ко мне, пьяно улыбаясь… Ночью я постучался в железную дверь. Она открыла в сатиновой ночной рубашке, обхватила меня руками, и я задохнулся в ее запахе. Я был всей душой за черных, но целовать эти губы? Как коммунист я боялся ее оскорбить и – впился в бездонный рот.

Мы смеемся, сидя на грязном городском пляже Дурбана, главного порта Африки. Дурбан – обшарпанная коммуналка со множеством комнат, углов, чуланов, надписей на стенах, карманных воров, крыс, укладов жизни, где индусы вечно возятся с едой, а чернокожие волокут непомерные канистры морской воды.

– Пьют после еды, – поясняет М. – Чтобы проблеваться.

Из Дурбана едем в горы. По склонам валяется большая перевернутая глиняная посуда. Вроде как великаны, пообедав, побросали ее в высокой сухой траве. Это круглые без окон хижины зулусов. Мужчины слоняются с копьями в шкурах зверей, а женщины трясут голой грудью и щелкают языком, как затвором, изъясняясь на диковинном птичьем наречии. Вся их жизнь, возможно, проходит в ожидании туристов, но те не едут, ожидание затянулось, и экзотическое население устало.

Шлагбаум. Залусов за шлагбаум не пускают. Вохра – из тех же зулусов – сверкает зубами, признав в нас богов и героев. Вот мы и в Дракенсберге – Драконовых горах – перед подъездом роскошной гостиницы. Оазис великосветской курортной жизни – прикол стилистически грамотного, как любой зрелый фашизм, апартеида. Гостиничные феи, да и все белые южноафриканки, отличаются поверхностной доброжелательностью, под которой скрыта жесткость и нетерпимость к малейшим отклонениям. Свернешь с тропы, закуришь в ресторане, и, выхватив из трусов револьвер, они откроют беспорядочную стрельбу. Белое население – всего-то 11% страны – упёрто и обречено на кусание ногтей. Когда путешествуешь, главной фигурой неминуемо станет бармен. Его зовут Ганс.