Спустя несколько минут Эвелин уже сидит в кресле у себя в комнате, перебирая старые фотографии в банке из-под печенья. Вот снимки мамы на свадьбах, сельских ярмарках и торжествах. На ней меха, шелковые платья и вычурные шляпы с широкими полями. Милая мама, везде такая элегантная. Есть немало фотографий папы и дорогого Чарльза, горделиво стоящего в компании охотников. Как же они великолепны: все в твидовых костюмах и кепках, в руках – ружья, у ног – связки подстреленной дичи, рядом настороженные гончие, нетерпеливо глядящие на хозяев!

А вот еще снимки Эвелин в военной форме. На некоторых она смеется вместе с девушками в такой же форме, как у нее. На других присутствуют и молодые летчики: глядя в камеру, они щурятся на солнце. Такие молодые, не старше двадцати. Они скоро погибнут, а пока еще живы, стараются урвать поцелуи и насладиться красотой. Однако других фотографий четверки в деревянных позах она больше не находит, равно как и снимков одного Робинсона.

Эвелин не составляет труда вспомнить, как и когда они были сфотографированы вчетвером. И теперь, вытащив из кармана фото, она принимается рассматривать его более внимательно. Они стоят у входа одной из бывших лечебниц в Бад-Нендорфе, переоборудованной под центр для допросов. Фото сделали вскоре после ее приезда, тогда центр только-только начал работать, а сама она точно и не знала, что там будет происходить и какой на самом деле человек Робинсон. На фото этот невысокий мужчина субтильного телосложения выглядит суровым: подбородок вздернут, губы плотно сжаты под тонкими усиками. Остальные трое, щурясь на ярком солнце, растерянно улыбаются, словно не могут взять в толк, зачем их заставили позировать вчетвером, изображая близких товарищей.

Эвелин пристально смотрит на давнишний снимок. В чертах Робинсона отражается жестокость его натуры, но в ту пору, когда они познакомились, она в полной мере этого не распознала. Он просто казался неприветливым и деловитым, как и многие офицеры командного состава, с которыми она общалась по долгу службы. И хотя слава бежала впереди него, она не подозревала, сколь расчетливым может быть этот человек, пока сама в том не убедилась.

Эвелин начинает рвать фото на две части, но вовремя останавливается и отрывает лишь половинку правой половины, то есть четвертинку, на которой запечатлен Робинсон: он стоит с самого краю, чуть отодвинувшись от остальных трех. Эвелин кладет оторванную полоску на сложенную газету и берет карандаш. Подушечкой пальца потрогав кончик грифеля, она точит карандаш до остроты иглы, затем зажимает его в кулаке и вонзает в лицо Робинсона – по очереди в каждый глаз, в нос, в твердую складку неулыбчивого рта. И вот четвертинка снимка изодрана, изображение на нем неузнаваемо. Довольная, она рвет его на мелкие кусочки и, зажав их в руке, ковыляет в ванную, где бросает клочки в унитаз и спускает воду.

После, прихрамывая, Эвелин возвращается в свое кресло и берет из банки единственное фото белокурой девочки. Она сравнивает его с тем, что она целует каждый вечер, с фотографией, которую хранит в тумбочке под Библией. Держа рядом две маленькие карточки, Эвелин пытается решить, какая из них лучше.

Она часто ходила мимо того сада, пытаясь увидеть девочку, и, перед тем как навсегда покинуть Германию, решила пофотографировать городок. Если бы у кого-то возникли вопросы, она сказала бы, что скоро возвращается домой и хочет запечатлеть на память годы, проведенные в Вильдфлеккене. Конечно, интересовали ее не дома, не волы на пашне или церковь. Ей нужны были только фото, на которые попала девочка.

– Лизелотта, – шепчет Эвелин. – Тебя называли Лоттой, но для меня ты всегда была Лизи.

Она целует оба маленьких снимка и один кладет в банку с другими старыми семейными фотографиями. Пусть Пэт любопытствует сколько угодно, она ей ничего не скажет.

20 ноября 1943 г.

Мой дорогой, любимый Хью!

Это письмо никогда не покинет пределов Англии, оно навсегда останется при мне, и в нем я могу писать о чем угодно, не опасаясь карательных мер и цензуры. Все это время, с того ужасного дня, когда мне сообщили о твоей гибели, я винила тебя за неоправданный риск, ругала тебя за то, что ты не вернулся ко мне. Но теперь мне известно, что твоей вины в том нет. Сегодня я узнала, что тебя и других вероломно предали.

Он не желает «разглашать тайну», как он выразился, но сегодня днем меня навестил твой друг Тим Макнил. Он дал тебе слово, объяснил Тим, что нанесет мне визит, если ему удастся вернуться домой, а тебе нет. Тим – славный парень, и для меня великое утешение знать, что вы были близкими друзьями и поддерживали друг друга. Я сказала ему, что во всей этой печальной истории меня радует только то, что тебя не взяли в плен, как других. В какой-то степени это – счастье, что тебя застрелили при попытке к бегству и ты был избавлен от пыток.

Мы с Тимом встретились в ресторане «На углу Ковентри-стрит». Ты должен помнить его, дорогой. Мы были в нем как-то раз вскоре после того, как открылось кафе «Старая Вена». Мы тогда еще оба сомневались, что нам понравятся Aufschnitt[13] и прочие иностранные деликатесы, которые предлагались в меню, и потому заказали особый салат с креветками, яйцом и ветчиной. Это было четыре года назад, еще до начала войны. Я сомневалась, что у меня хватит духу пойти туда, где мы с тобой некогда были так счастливы, но решила предпринять попытку и надела форму, которую сшила на заказ по настоянию мамы. Думаю, она считала, что я опозорю семью, если буду носить казенное обмундированное. Не представляю, что бы она сказала, если б узнала, что у меня осталась всего одна пара приличных чулок. Если порву их, придется рисовать стрелки соусом «Бисто», как это делают все!

Тим был очень любезен, только выглядел крайне худым и бледным, и я сказала, что ему нужно поесть. Я заказала консервированную ветчину с картофелем фри, он – гренки с сыром по-уэльски – на вид ужасное блюдо. Сыр теперь у нас отвратительный. Мне кажется, его смешивают с размельченным яйцом и для более приятного вкуса добавляют горчицу.

Потом, когда нам принесли наши блюда, и вовсе начался кошмар: Тим вдруг сообщил мне, что, по его мнению, тебя и остальных предали. Я не верила своим ушам. Только что я говорила ему, как пыталась утешать себя мыслью, что ты делал важное дело. Мне нравится думать, сказала я, что ты и твои товарищи выполняли задачу, поставленную Черчиллем, – «воспламенить Европу», и, хотя я понимала, что ты не вправе рассказывать мне о своей работе, ты, я знала, с воодушевлением сражался ради будущей победы в войне. Потом я сказала: мне известно, что тебя и Тима посылали на специальные задания, так что он может не бояться сболтнуть лишнего.

В ту минуту я и заметила, что Тим не притронулся к еде. Он помешивал чай – водил и водил ложкой в чашке, как заводной. Выглядел он ужасно, и я спросила: может, что-то не так с его блюдом, и предложила заказать что-нибудь другое. А он посмотрел прямо мне в лицо и сказал, что у тебя и твоих товарищей не было шанса воспламенить Европу, что ты и некоторые другие ребята были уверены, что провал вашей последней операции был подстроен, чтобы ввести в заблуждение немцев.