Беда, как известно, не приходит одна, и вскоре огорошил сын – сказал, что едет учиться в Америку. В Нью-Йорк, на целый год. Круглый отличник, он получил стипендию, а нас даже не поставил в известность, что подавал запрос. Любой другой отец был бы только горд, но для меня, сразу после ухода дочери, это оказалось ударом. И не только для меня – для жены тоже. Недели не прошло – и мы с ней остались вдвоем. Сыну пошел восемнадцатый год. Два года назад ему было пятнадцать, а еще три года назад – всего двенадцать. Но сколько бы я ни крутил в голове цифры – хоть вперед, хоть назад, суть не менялась: сын повзрослел со страшной быстротой. Нет, отъезд детей не запустил нас на новый виток супружеской любви. Хорошей встряской, резкой переменой стал – это да, – переменой, к которой мы были совершенно не готовы, и она не взбодрила, а, наоборот, пришибла нас.

Эдуар почувствовал, что затронул деликатную тему, и перевел разговор в другое русло – спросил, как моя спина. Минуту я поколебался – сказать ли ему всю правду. Но надо же мне было выговориться хоть перед кем-нибудь. В конце концов, не за тем ли я к нему пришел? И я поведал все: как долго – неизвестно почему – меня держали на рентгене и как потом направили на МРТ.

– На МРТ?

– Правда странно?

– Да нет… просто хотят исследовать получше.

– Как ты думаешь, это что-то серьезное?

– Не знаю, я не видел снимков. Но МРТ – обычное дело, нет причин для тревоги.

– Но наверняка же он увидел что-то подозрительное, иначе зачем бы…

– Пока что беспокоиться не стоит. А спина не проходит?

– То и дело сводит.

– Можно на иглоукалывание походить. Говорят, помогает.

– Ну уж нет! Чтобы в меня втыкали иголки… лучше умереть!

– Тогда к остеопату. Могу, если хочешь, порекомендовать толкового специалиста.

– …

– Да ладно, не хандри! Завтра пройдешь МРТ, и все будет хорошо. Иногда ребята на этом просто зарабатывают – назначают дополнительные исследования… чем дороже, тем больше им капает.

– …

– Может, не надо говорить, но я и сам, бывает… ну… посылаю пациентов на рентген, хоть знаю, что он ничего не покажет… Медицина – это тоже коммерция.

– Думаешь, моя МРТ из этой оперы? Какая подлость – так играть на человеческих нервах!

– Не утверждаю, но может быть и так.

– Ну да, повесить мне на спину что угодно… – Я сказал это машинально, не замечая каламбура. А Эдуар расхохотался. Но что-то слишком громко, как будто беспокоился за друга, но хотел утаить это беспокойство.

Пока мы обедали, я несколько раз пытался заговорить о чем-нибудь другом, но никак не мог выкинуть из головы сомнения насчет МРТ. На вопросы Эдуара отвечал механически. Он настойчиво предлагал мне заказать десерт, и я обнаружил перед собой “Плавучий остров”. Мне как будто подставили зеркало – размазня на тарелке в точности соответствовала моему душевному состоянию, только еще и с сахарком. И тут Эдуар спросил:

– Знаешь, что пошло бы нам с тобой на пользу?

– Нет.

– Махнуть на выходные куда-нибудь вдвоем. Честно говоря, мне очень не помешало бы чуток расслабиться.

– Хорошая идея.

– В Женеву, например. Ты же любишь Швейцарию?

– Да, но я столько раз бывал там по работе. Лучше куда-нибудь еще.

– Ну, давай в Барселону. Барселона – это сказка!

– В Испанию мы ездили прошлым летом с детьми.

– Ах да… Тогда, может, в Россию? Уикенд в Петербурге, а? Там, говорят, самые красивые девушки в мире.

– …

– Сходим в дом-музей Достоевского!

Это меня изумило. Уж сколько лет мы с Эдуаром не говорили о литературе. Вот что значит старая дружба – она пропитана мифами начальной поры. Достоевский – весточка из молодости, когда мне было двадцать лет и я страшно увлекался русским безумием и психическими расстройствами. Предложение посетить дом-музей великого русского писателя на двадцать лет отстало от моих вкусов. Но это было даже трогательно. Эдуар обращался ко мне давнишнему – такому, каким я себе нравился больше всего. Теперь я так далек от всякой словесности. Несколько месяцев не брал в руки книгу. Последний раз вроде бы читал свежего Гонкура… да и то не уверен. Купить купил – точно помню, но, кажется, ни строчки не осилил. В последнее время все как-то плохо запоминается. Не то что книги, прочитанные в молодости, – сколько лет прошло, а они помнятся во всех подробностях. Я и сейчас могу ясно услышать, как дышит над ухом Раскольников. Время не властно над нашими первыми впечатлениями, даже если они запылились от долгого хранения в памяти. Поразмыслив минуту, я согласился: мысль превосходная. Почему бы нет! Внезапное решение наполнило меня радостью. За последние годы я позволял себе так мало удовольствий; плюнуть на все и отправиться путешествовать с другом – это действительно было бы неплохо. И у меня появится точечка света впереди, стимул, чтобы не сломаться, преодолеть боль. Нам будет так хорошо, выпьем водки, да и итальянские рестораны там наверно тоже есть.

Интенсивность боли: 7

Настроение: русское

После этого обеда мне здорово полегчало. О неприятностях на работе я и не вспоминал. Потихоньку учился отстраняться. Сослуживцы думали, что меня нет в офисе, потому что мне слишком тяжело, а я преспокойно гулял по Парижу. Боль была вполне терпимой. Во всяком случае, гулять она мне не мешала (не то что какой-нибудь радикулит или межпозвоночная грыжа). Я прошелся вдоль Сены, полистал книги на лотках букинистов. Остановился на некоторых именах, будто вынырнувших из далекого прошлого: Лотреамон, Мишо, Герен. Купил пару книжек и в придачу путеводитель по Санкт-Петербургу. Мысль об этой вылазке нравилась мне все больше, радовала душу. Не считая семейных поездок в Испанию и нескольких служебных командировок, я за последние годы практически не покидал Францию. Летом мы обычно ездили в Бретань, к родителям Элизы. Там было весело детям – они встречались со старыми друзьями. Но теперь это не имело смысла. Дети с нами больше никуда не поедут. Ничего не поделаешь – что было, то прошло.

Не могу сказать, чтобы я по-настоящему любил родителей Элизы, но питал к ним уважение. Я так долго лелеял фантазию об идиллической второй семье, где меня примут как родного, и я смогу наконец установить с миром какой-никакой эмоциональный контакт. Однако и через много лет наши отношения оставались не более чем просто теплыми: то было приятное, умеренное тепло на швейцарский лад. Они платили мне уважением – не больше и не меньше. Мне, может, хотелось бы чего-то другого: душевных порывов, ласковых слов, – но до этого дело не доходило, меня держали на расстоянии. Во всяком случае, так это виделось мне. А Элиза говорила: “Мои родители любят тебя так же, как любят меня”. Я изо всех сил старался быть образцовым зятем. И это рвение так бросалось в глаза, что однажды теща сказала Элизе: “Твоего мужа, видно, мало любили в детстве”. Я желал невозможного: восполнить изначальный дефицит родительской любви.