— Ночевать будем здесь, хорошо? — сказал Хулио.

— Нет, — возразил я поспешно, — мне нравится спать в собственной постели.

— Да брось... — начал было Хулио.

— Лично я останусь с удовольствием. — Пати встала с кресла-качалки, прошлась, как бы танцуя, вокруг решетки и повторила с явным вызовом:

— Я очень хочу остаться.

— Но я хочу, чтобы мы все остались, — сказал Хулио.

И поскольку в эти минуты в музыку Пьяццолы влилась чистая мелодия танго Анибаля Троило[21], прелестная Пати двинулась в танце ко мне, подняла меня с кресла и заставила танцевать. Конечно, Хавьер, я бы не стал, если б не танго.

Его Величество танго, само естество танго, «Танцующие горестные мысли»[22], нечто пронзительное, щемящее, Хавьер, плачущее, метафизика на грани пошлости. Вот вроде бы в тебя взяли и всадили все, что было твоей жизнью, и все, что будет твоей смертью, какой-то магнит, то, что не под силу отвергнуть, этот обжигающий исступленный призыв, может, последний, к полной, абсолютной отдаче, понимаешь, Хавьер, только не смотри на меня так, ведь если кто в этом поганом мире меня понимает, так это ты... Словом, я покорился сладострастию танго, глубинному, роковому, медлительному, тоскующему, и не потому, что это танго, Хавьер, а потому, что оно — последнее, понимаешь? Я уверен, сейчас, когда твои пальцы пронизывают электрическим током мелодию «Дорожки в тропиках», пущенные тобой стрелы увлекают тебя туда, где мне нет места, в те пределы, откуда ты вправе сказать, что плевал на мой РАК, ибо то, что с тобой происходит, в тысячу раз хуже, да чего там — ты вправе сказать, что по сути мне повезло, и пока моя Берта, вполне возможно, разгуливает по набережной Сены или извивается на узкой продавленной кровати в Сен-Мишеле и пока еще не самый край, я смотрю тебе в глаза, а ты отвечаешь мне взглядом, зная, что «ветер, летящий с моря», рассказывает мне о моем и твоем, о нашем детстве, о наших чудесных открытиях, о том, как мы воровали апельсины на другом берегу реки, как взбирались на холм, чтобы запустить змея и подглядеть за блядушками, как швыряли камнями в дурачка Мануэля, который ходил в высоких кожаных сапогах, о белокурой Химене, которая играла бетховенскую «Элизу» под стук дождя, ударявшего по оцинкованной крыше... Но ты уже знаешь, посмотри на меня! Я не хочу, не хочу, а надежд никаких, и «мое больное тело уже не в силах жить...». Не знаю, понимаешь ли ты меня, Хавьер, я же всегда был с приветом. Ну не смешно? Я, бабник, безрассудный кобелина, танцую, стиснув в объятиях Пати, и вдруг так решительно:

— Нет, не останусь.

- Но мы же устали, — говорит она, — и много выпили, а в доме столько постелей...

И было, могло быть, было бы — давай поиграем с глаголами — нечто вроде карнавальной ночи: шум, струйки пота, броские цвета, вино рекой, маски, но тот, кто ведет партнершу, подчиняясь ритму танго, сжимается, точно от сильных уколов, поскольку доктор вчера утром сказал, что дело дрянь, что это — РАК, не Близнецы, не Козерог, а самый настоящий РАК, расположился себе в золотой короне вот здесь, в печени, в этом чертовом органе, который никогда не восстанавливается.

— Останемся, да?

— Нет, — говорю. — Я ухожу.

И тут подошел Хулио с бокалом вина — он явно принял куда больше, чем я, — и, танцуя, вклинился между мной и Пати.

— Ляжем втроем, не зря мы здесь.

Пати улыбнулась, прижавшись всем телом ко мне, и сказала:

— Да, конечно, давай останемся, давай поиграем в спряжение глаголов: я не пойду домой, где я — одна, ты не пойдешь домой, где ты — один, мы все будем спать у Хулио, который остался один, чтобы никто из нас троих не оставался один.

«Что это значит, Гильермо?» (Ты знаешь, Хавьер, что ни ты, ни я и никто из наших не мог склонить его на ложь.)

«То, что ты умрешь». (Ты знаешь, что наш брат — человек мягкий и поэтому резкий и язык у него как бритва.)

«Когда?» (И я, Хавьер, поверь, все было именно так, попытался собраться с силами, как положено мужчине, но вдруг почувствовал, что у меня дрожат ноги и я вот-вот обделаюсь в буквальном смысле, обделаюсь от страха, нет, кроме шуток.)

«Скоро». (Гильермо страдает, не показывая вида, у него не дрогнет на лице ни одна жилка, еще бы — он себе не изменит, ведь он у нас во всем как стальной Богарт!)

«Что значит скоро?» И его ответ еще раз подтверждает, что я, собственно говоря, не из самых трусливых. Больше всего меня мучит дикое желание видеть Берту, трогать ее так, как в те ночи, находить пальцами все ее округлости, ее маленькие груди, слушать эту старинную музыку, глядя на ее подрагивающие губы, которые реагируют на каждое касание, видеть ее полуоткрытый рот, ее застенчивую улыбку, слушать ее упреки, бессвязные слова страсти, даже все ее нелепости и, конечно, брать ее, доставляя ей острую радость, в этом зачарованном лесу, среди фей.

«Скоро — это завтра или послезавтра», — говорит Гильермо.

Значит, все, конец, Хавьер, понимаешь? Хорошо, что здесь нет Берты и, стало быть, не перед кем лить слезы. Теперь ты понимаешь, почему я дол-жен был сказать «нет» и Хулио, и Пати? Ведь мои мысли были совсем о другом. Понимаешь, что теперь у меня на счету каждый день, и лучше мне самому мерить секундами оставшееся время. Вот так-то, брат! Сегодня я говорю: Берта, дорогая Берта, я думал, буду с тобой всю жизнь, до самого конца. Прости меня! Да так оно лучше... И еще, дорогой Хавьер, я теперь не пропущу ни одного вечера из тех, что у меня остались до приезда Берты, и буду приходить только сюда, к тебе, к твоему пианино, к твоей пронзительной, мудрой и колдовской музыке, говорящей о том, что в каждом человеке есть нечто чистое и заветное. Каждый вечер я буду слушать тебя, облокотившись на пианино, и ты сумеешь влить в мою кровь еще немного этой волшебной отравы, которая мне так нужна напоследок. Главное — напоследок... Да, напоследок я им сказал, что люблю их обоих, но все равно пусть отвяжутся, пусть идут к такой-то маме, что насчет оргий я — нет, насчет «menages a trois»[23]я — нет (подумай, Хавьер, это я-то, котяра каких мало!), что я отваливаю и увольте, чертовы извращенцы, что этот дом очень мил, вино — очень вкусное, вечер — чудо, все очень и очень, но я — нет, увольте. Словом, высказал им все и решил, что эти жалкие крохи времени, которые у меня есть, я проведу только с тобой, Хавьер. А до приезда Берты осталось всего четыре дня. Я не поеду в аэропорт. Но ты поедешь, ты мне — брат. Я знаю, когда она тебя обнимет, ты заплачешь, знаю, что она тоже заплачет оттого, что умерла любовь, а теперь умираю я. Я не смогу составить вам компанию. Но мысленно буду с вами, и считайте, что наши слезы втроем — это как тост за мою окаянную судьбу, за судьбу шелудивого пса, которого пинали на каждой улице.