– У тебя классные часы на руке, – сказал мне один из повстанцев. Я в ответ сказал ему что-то довольно резкое. Конечно, это было опасно и глупо, но в тот момент я ничего не мог поделать с собой. Чувство самосохранения работало со сбоями. Но повстанец никак не отреагировал на грубость. Я сел за руль «мицубиси», Вадим рядом. Несколько секунд спустя я услышал, вернее осознал включившимся разумом, что в машине грохочет хард-рок. Динамики включены на полную мощность. Мы катались по Буаке под неистовые рулады соло-гитары. Когда выходили из машины, то магнитофон, конечно, даже и не подумали выключить. Назад, к кафе, где Патрис находился под защитой Скоростной Мари, мы ехали молча и в тишине.

А спустя некоторое время вместе с Грегуаром Деню выехали прочь из Буаке. Усталый повстанец на чек-пойнте не хотел нас выпускать, даже слегка потыкал в живот автоматом в знак того, что, мол, не положено покидать пределы Буаке, но мы уговорили его, упросили пустить поснимать окрестные деревни. Как только блокпост скрылся за излучиной дороги, мы тут же припустили по разбитым проселкам в сторону Ямусукро, а затем Абиджана. Я подумал о том, что с той женщиной из больницы сложно было бы объяснять что-либо на выезде. Повстанцы сразу бы поняли, что на самом деле мы едем в ближайший крупный центр на другой стороне. По дороге встретили мобильный патруль Иностранного легиона.

– А, земляки, – услышал я из открытого джипа.

Парень, сидевший рядом с водителем, представился, но его имени я не запомнил, а запомнил только, что он из Харькова и что он дежурил на радиоперехвате и слушал наши телефонные переговоры. Похоже, это он сообщил своему лейтенанту о том, что украинские журналисты настроены вполне позитивно и им можно позволить снимать в расположении Легиона.

У меня было двойственное чувство по отношению к легионерам. Они прикрывали нас и дежурили на этой дороге, зная о том, что отсюда попытаются прорваться журналисты. Они готовы были вмешаться и открыть огонь в случае, если бы нас попытались задержать силой повстанцы. Но, с другой стороны, легионеры пропустили в город правительственные войска, а значит, жизни тех, кто не дожил до конца этой войны, отчасти и на их совести.

Вечером того же дня мы были в Абиджане, и я узнал от охранника гостиницы, в которой мы решили остановиться, значение незнакомого слова, которое я услышал в осажденном городе повстанцев. После рассказа Хамаду Саре стал отчасти понятен секрет бесшабашной смелости боевиков, которые, не пригибаясь, ходили под обстрелом и спокойно отвечали на все наши вопросы. Охранник рассказывал и одновременно показывал, сопровождая все свои слова прыжками и боевыми стойками: «Что такое «гри-гри»? Ты можешь ударить меня так, чтобы я упал. Но я встану, и на мне не будет и царапины. Ты можешь рубануть по моей руке мачете, но рука останется на месте. Ты можешь выстрелить в меня, но пуля пройдет мимо, даже не задев меня. Вот что такое «гри-гри». Белый человек тоже может попросить у мастера сделать для него «гри-гри», но вряд ли амулет будет защищать его».

А потом показал у себя на плече небольшое кольцо из кожи буйвола с особой травой внутри. Эта трава, говорят, растет в Буркина-Фасо, и только там местные знахари смогут заставить работать амулет. Такие я видел на боевиках, в том числе и на тех, кого поразили пули правительственных сил.

Об этом я сказал Хамаду. У охранника тут же нашлось объяснение: «Если бы эти люди могли соблюдать табу, все было бы в порядке. Например, не спать с женщинами по пятницам. Или не есть мяса. Все зависит от того, что тебе скажет человек, изготовляющий амулеты. Всем его предписаниям нужно следовать очень четко».

Перед вылетом из Кот-д’Ивуара я отдал часть своих материалов Бруно, корреспонденту Франс Де в Абиджане. Сцена расстрела мародера была среди них. Погибшего юродивого и разговор с женщиной в госпитале Бруно не взял. Он, возмущаясь жестокости повстанцев, копировал для меня свое видео. Обмен получился неравным. Нам подарили гораздо больше ценных кадров, чем мы отдали французам взамен.

С тех пор я не виделся с Оливье Роже, но часто, бывая в Париже, набираю его номер и передаю с оказией водку. Как правило, той же марки, что стояла у нас на столе той ночью, перед тем как нам удалось въехать в город повстанцев. Однажды передал напиток через улыбчивую девушку за конторкой отеля. Девушка была чернокожей, и, судя по мягким поющим интонациям, из Западной Африки. «О, вы такое пьете? – пошутила она, упаковав подарок в бумажный пакет. – Повторите, пожалуйста, имя вашего друга». И я написал его на пакете, кажется, еще раз проверив надежность упаковки.

Македония, 2001 год

Я приехал сюда с таким странным чувством, будто вернулся домой. Тетово – это самый албанский из всех македонских городов и в то же время самый македонский из всех албанских. Давно я здесь не был. С марта две тысячи первого. И мне кажется странным, что люди совершенно свободно пересекают площадь в центре города, а не прижимаются к стенам. Я вижу их, беспечно жующих гамбургеры, и мне хочется крикнуть им: «Осторожно! Прячьтесь! На горе снайпер!» Но в горах больше нет снайперов, и с позиций в низине никто не отвечает минометным огнем. Еще в марте четыре украинских вертолета уничтожили позиции боевиков. Винтокрылые машины поднимались с аэродрома примерно в полдень и день за днем выпускали ракеты по окрестностям албанских сел. Я помню, как тогда один из бойцов УЧК, албанской Национально-освободительной армии, сказал мне, что хотел бы подержаться за шею украинца. Ближайшая украинская шея находилась совсем рядом, всего в полуметре, но мой собеседник никак это не мог определить.

Сейчас – никаких снайперов и никаких ракет. На этот раз мой албанский проводник знает, кто я по национальности.

Мы сидим в кафе и говорим о семьях, детях, о том, как нынче сложно найти хорошую школу, о женах, которые – такие-сякие! – уж очень активно тратят деньги, о том, чем «опель» отличается от «мерседеса» и почему «Динамо» в этом сезоне играет круче, чем в прошлом. В общем, обо всех тех вещах, о которых любят поговорить все мужики, независимо от цвета кожи, национальности и вероисповедания.

Мы сидим на веранде албанского кафе и наблюдаем, как вдоль по улице, примыкающей к центральной части города, прогуливаются полицейские. Некоторых, похоже, я уже видел раньше. С «калашниковыми» наперевес, в камуфляже УЧК. Теперь они гладко выбритые стражи закона. Рядом с нами, попивая чай, сидит группа бородачей. Эти до сих пор не сменили свои пятнистые костюмы с красными нашивками албанской Национально-освободительной армии. Но они, похоже, без оружия. Вряд ли среди них команданте Илири, тот самый человек, с которым, возможно, сегодня у меня получится интервью.

Илири командовал группой албанских боевиков, которые называли себя сто двенадцатой бригадой «Муйдин Алью». Их было человек, примерно, пятьсот. В марте две тысячи первого Илири грозился взять Тетово штурмом. Шесть месяцев спустя, в сентябре, в селе Бродец, сдал несколько сотен старых «калашниковых» офицерам НАТО. В качестве жеста доброй воли и для поддержания режима прекращения огня.

Натовские офицеры, принимавшие оружие у боевиков, держались с ними, как с равными. В смысле, мы солдаты и вы солдаты. От рабочих-венгров, распиливавших оружие в соседнем Криволаке, я услыхал, что, мол, оружие старое, что боевики сдали лишь десятую часть того, что у них было. И что остальное по-прежнему в руках партизан. Или же припрятано где-нибудь в Косово.