Само присутствие Марсело на процессе по делу об убийстве ошеломляло и, полагаю, смешало все карты парню с лазерной указкой, но это не укрепило бы в достаточной мере позицию защиты. Марсело заявил, что в сложившихся обстоятельствах от Майкла нельзя было ожидать рациональных действий. Хотя подсудимый не исполнил свою обязанность позаботиться об Алане (это важно, так как в Австралии ваш гражданский долг помогать другим людям материализуется только тогда, когда вы реально начинаете помогать кому-то, что я узнал в ходе процесса), посадив его в свою машину, но не доставив туда, где раненому оказали бы медицинскую помощь, он при этом опасался за свою жизнь, Ваша честь, так как не знал, находится ли где-то поблизости стрелок, не нападет ли он на него и не станет ли преследовать. Так что, не вдаваясь в подробности, приговор был: три года тюрьмы.

Дача показаний против брата дорого обошлась мне, и к моменту, когда были наконец обговорены все детали – торг о сроке тюремного заключения шел за закрытыми дверями кабинета судьи, – это уже не имело значения. Не раз в своей жизни я совершал необдуманные поступки, не самым лучшим было и согласие на приглашение Энди выпить в баре после ланча, но я все еще не решил, было ли выступление в суде одним из моих неправильных поступков. Разумеется, лучше бы я научился жить, держа язык за зубами, но я поневоле узнал, каково это – говорить открыто, и не уверен, что хуже. Я с радостью сказал бы вам, что дал показания, считая это делом совести. Но правда состоит в том, что за глухим рычанием Майкла: «Он просто перестал дышать» – скрывалось нечто другое. Можно использовать здесь какое-нибудь клише вроде: «Я не узнавал своего брата», но в действительности все было наоборот. Я чувствовал, что он настоящий Каннингем. Видел его без прикрас. И если в нем таился такой грозный рык, у него были такие плечи, такие руки, которыми он выдавливал жизнь из другого человека, значит и во мне это тоже есть? Мне хотелось заблокировать эту часть себя. И я обратился в полицию. Надеялся, что мама найдет в себе силы понять, почему я так поступил. И рассчитывал, что, когда наступит завтра, во мне самом они тоже найдутся.

Признаюсь, меня немного пошатывало, когда я, скрипя снегом, топал в свое шале. Энди пришел в полный восторг от перспективы выпить с кем-то и охотно променял на нее верность супруге, так что я развлекал его, а он платил за выпивку.

Дядя Энди – специалист по газонам. Он выращивает траву нужной длины и качества на крикетных и футбольных полях. Это до ужаса скучный человек, живущий в невообразимо скучном браке, что, как мне всегда казалось, есть путь к доброй ссоре.

Я привез чемодан на колесиках с выдвижной ручкой, удобный в аэропорту, но не слишком подходящий для горной местности, хотя мне удавалось кое-как тащить его, по-заячьи скачущего, то приподнимая с земли, то опуская, вместе с повешенной на плечо спортивной сумкой. Был еще ранний вечер, но горы начали покрываться мраком, как только солнце зашло за главную вершину, и, несмотря на тепло нескольких кружек пива, бултыхавшихся у меня внутри, я немедленно ощутил перемену. Кажется, такое происходит на Марсе, там лишь только стемнеет, как по щелчку включается мороз. Энди после выпивки собирался пойти проверить джакузи, и я мысленно пожелал, чтобы он передумал, в противном случае персоналу придется выдалбливать его оттуда.

Несмотря на холод, когда я дотащил наконец свой багаж до утопающего в снегу шале, меня пробил пот. Снегу было до бедер, но работники курорта разгребли лопатами каньон до моей двери, по пути его расширял мой чемодан. Застекленный фасад дома был укрыт навесом, так что снежные наносы на окнах не мешали обзору.

Возясь с ключами, я приметил краем глаза записку, воткнутую веточкой в снежный сугроб у двери. Я подобрал ее. Для письма был использован черный фломастер, и слова начали растекаться, как кровь, оттого что бумага промокла, это вызывало гадливое чувство.

Холодильник сдох. Копай.

В правом нижнем углу стояла заглавная буква «С»: София. Я нагнулся и рукой смахнул шапку с сугроба, обнажив серебристые верхушки шести закопанных для меня банок пива. После суда над Майклом София осталась единственной, кто поддерживал со мной отношения. Я осознал, насколько суровому семейному остракизму подвергся, когда даже Люси перестала присылать мне электронные письма с приглашениями на свои «бесплатные семинары». Но София меня не оставила. Может быть, потому, что, как и я, была аутсайдером. Отец внедрил ее в новую семью, в новой стране. Я говорю «внедрил», однако никто не взбирается по лестнице корпоративного права, уделяя при этом достаточное внимание детям, умиляясь им, души в них не чая, как Марсело, когда был рядом, так что на самом деле я имею в виду «зашвырнул». И хотя София не могла пожаловаться, что ее плохо приняли, думаю, она всегда ощущала этот наш невидимый пузырь. После того как суд уравнял шансы, мы превратились из сердечно привязанных друг к другу брата и сестры в искренних друзей. Вот почему она пригласила меня, и только меня, сыграть с ней в семейное лото.

Я снова присыпал снегом пиво, радуясь, что здесь, в горах, сохранилось хоть немного тепла для меня, и вошел в дом. Пространство внутри шале не было никак разделено, из-за уклона крыши создавалось странное впечатление потери равновесия, как на корабле. Довольно противное ощущение неустойчивости искупалось панорамным видом: первая деталь на этом курорте, которая оказалась такой, как описано в рекламе. Я не слишком горд и готов похлопать свою тетушку по спине, говоря, мол, да, вид и впрямь захватывающий. Особенно когда пальцы последних лучей солнца сомкнулись в кулак над горной грядой и длинная тень пика сползала вниз по склону.

Крыша со стороны остекленного фасада была больше трех метров высотой, ее наклонный скат, лежащий на каркасе из деревянных брусьев, похожем на грудную клетку, тянулся вдоль всего шале, накрывал зону отдыха с диваном, телевизором, большим ковром и чугунным камином. Вероятно, кровля опускалась до уровня снежного покрова, а не до земли, потому что я с удивлением обнаружил сзади стену, уставленную шкафами с кухонными принадлежностями, и кубический альков ванной, где практичность снова взяла верх: наклонные души были еще одной уступкой видам. Где-то на трети длины дома располагалась лестница на чердак со спальней. Персонал заранее включил отопление – камин, вероятно, был декоративным, так как не был растоплен, – и кожа у меня покрылась мурашками, пока я привыкал к температуре внутри дома, войдя в него с улицы. Запах сырости, царивший в большом гостевом доме, сменился дубовым, пепельным, похоже исходившим от свечи с надписью: «Деревенский очаг».

Я оставил свой чемодан на колесиках посреди комнаты и засовывал спортивную сумку в один из шкафов, когда зазвонил стоявший рядом с телевизором телефон. На нем имелся маленький номер 4. Клавиатуры не было, только колонка кнопок для быстрого набора и маленьких огоньков с номерами шале и одним с подписью: «Консьерж». Сейчас горел пятый огонек. Это был Марсело.

– Одри неважно себя чувствует. – Он сказал Одри, а не «твоя мать». – Мы вечером закажем еду в номер. Увидимся за завтраком.

Пропустить семейный обед – это мне очень даже подходило; за ланчем я израсходовал бóльшую часть припасенного на выходные терпения. Я достал тепловатую бутылку воды из холодильника, который и правда сдох, София не ошиблась, и отвернул крышечку, потому как читал где-то, что день, проведенный в снегу, вызывает более сильное обезвоживание, чем день на пляже. Потом я сходил за одной из закопанных банок пива, завалился на диван и не успел заметить, как уснул.