мундир адмирала Непенина, тоже вышедшего подышать свежим воздухом после осмотра помещений британской разведывательной миссии. Ничего удивительного. Формально великий князь Кирилл Владимирович был его подчинённым. Заметив Глобачева, адмирал кивнул, демонстрируя готовность к беседе. Вокруг начальства сразу же почтительно сформировалась пятиметровая «зона отчуждения».

— Ну, что скажете, Адриан Иванович? — не глядя на моряка, задал вопрос начальник Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Петрограде.

— А что тут скажешь? — пожал плечами командующий императорским Балтийским флотом. — Нечто подобное должно было произойти. Беря во внимание смущение в умах молодёжи и ожесточение, поселившееся в нашем обществе, остаётся молиться, чтобы сия трагедия не стала прологом чего-то более страшного…

— Вы намекаете на…

— Господи! Да ни на что я не намекаю, — поморщился адмирал, — но согласитесь, не каждый день особняки Петрограда превращаются в салуны дикого Запада, где столь высокопоставленные особы палят из револьверов, как заправские ковбои…

— Кстати, весьма активно и результативно, — согласился Глобачёв.

— Логвинский, ко мне! — пророкотал командный голос генерала Батюшина, третьего участника спонтанно сформированной комиссии, поднятой утром с постели и срочно вызванной на место происшествия. Невысокий, крепко сбитый, излучающий какую-то магнетическую энергию, он только что появился на крыльце и моментально привлёк к себе всеобщее внимание, заставив стихнуть разговоры и приостановиться снующих мимо. Ничего такого выдающегося в его облике не наблюдалось. Неправильной формы грушевидная голова на короткой шее, утопающей в воротнике офицерской шинели, серые, широко посаженные глаза на малоподвижном лице, академическая «профессорская» бородка не производили впечатление природного господства. Но повелительные нотки в голосе, манера держаться и генеральские погоны на плечах создавали необходимый антураж властности, вызывали желание стать по стойке смирно и крикнуть во всю глотку приветственное «Здрав! Жам! Ваш! Сияссво!»

— Прапорщик, что тут делают эти штафирки? — начальственный взгляд уперся в нескольких субъектов, копошащихся возле пролетки.

— Газетчики, Ваше Высокопревосходительство! Представляют…

— Арестовать! С усердием допросить, что им известно и каким образом попала в руки информация.

— Однако ж, крут ты, Николай Степанович, — покачал головой Глобачёв. — Нас эти писаки в грош не ставят, заявляются когда и куда хотят, а как напишут да приукрасят — хоть всех святых выноси..

— Потакаете много, вот и не ставят. А у нас один косой взгляд — и ты уже немецкий шпион. Не забалуешь.

Щедро рассыпав перед подчиненными ценные указания, генерал перевел дух, потушил в глазах начальственный костёр, поднял воротник шинели, словно боясь застудиться на утреннем морозе, и стал больше похож на преподавателя гимназии, чем на грозного военачальника.

Выходец из мещанского сословия, не имеющий за душой ничего, кроме жалованья, Николай Степанович Батюшин поднимался по карьерной лестнице исключительно благодаря своим способностям, упорству и инициативе. Успев повоевать в русско-японскую, с 1906 года с головой ушел в спецслужбы, возглавив разведку самого неспокойного на западе империи Варшавского военного округа. В Первую Мировую на Северо-западном и Северном фронте «пел дуэтом» с генералом Бонч-Бруевичем, родным братом известного большевика, а с июня 1916-го возглавил специальную комиссию по борьбе со шпионажем в тылу. Вот там и проявилась в полной мере классовая ненависть генерала к капиталистам-мироедам. Читая его постановления об аресте банкиров и промышленников, невозможно избавиться от ощущения, что в канцелярии контрразведки незримо витал дух товарища Дзержинского. «Бессовестная эксплуатация», «хищническая алчность», «нетрудовые доходы» — это цитаты не из приговора ЧК, а из постановления Батюшина о заключении под стражу видного сахарозаводчика графа Бобринского.

Генерал честно и открыто считал Распутина исчадием ада, отвратительным фурункулом, выросшим на нежной коже самодержавной власти, первопричиной бед и неудач, свалившихся на империю в Первой мировой войне. Не веря в связи простого мужика с немецкой разведкой и уж тем более в способность выдать какие-то секреты, Николай Степанович, тем не менее, рьяно занимался разработкой «святого старца» с твердым намерением его повесить или упечь туда, где Макар телят не пас.

Охоту на царского любимца инициировал начальник штаба Верховного главнокомандующего М.В.Алексеев, добившийся разрешения у Николая II на создание специальной оперативно-следственной комиссии в рамках Северного фронта. Но Алексеев никогда не был самостоятельной фигурой. За его спиной маячила тень великого князя Николая Николаевича, по возможности контролирующего действия своих бывших подчинённых, а ныне единомышленников и соратников по борьбе с «тёмными силами». В личности его высочества находили опору силы, противостоящие Николаю II. О чём-то таком генерал Батюшин догадывался. Но собственная позиция убежденного монархиста, для которого присяга императору была не просто набором слов, заставляла загонять размышления о дворцовых интригах и заговорах на задворки сознания. Для личной устойчивости и обоснованности своей деятельности генералу требовалось осознавать незыблемость трона и единомыслие людей, его окружающих.

Но сегодня, после допроса единственного выжившего в ночной перестрелке свидетеля, «тёмной силы» Российской империи, он впервые подумал, что опора за его спиной зашаталась, а почва из под ног начала уходить.

Когда Батюшин вошёл в кабинет руководителя британской миссии, где обнаружили Распутина, врач только что закончил перевязку. Григорий полулежал на софе, в голубой рубахе с огромным коричневым пятном засохшей крови. Лицо «старца» было настолько бледным, что борода и усы казались бутафорскими. Зато глаза, как всегда, демонически светились.

— Николай Степанович, — совершенно неожиданно обратилась «тёмная сила» к генералу по имени отчеству, — я искренне понимаю ваше горячее желание пристрелить меня на месте, однако смею надеяться на кратковременное перемирие, хотя бы на четверть часа. Уверен, что в течение этого времени смогу быть вам полезен даже больше, чем вы себе это представляете.

Батюшин с любопытством заглянул в глаза Распутину. На языке у него вертелся насмешливый ответ, но что-то мешало высказать всё, что он думает про перемирие с тем, кого он считал Главным Несчастьем Российского престола. Что-то смущало и не давало надерзить… Останавливало неожиданное несоответствие между внешностью и речью…

— Ну же, Ваше превосходительство, — нетерпеливо произнес Григорий, — решайтесь. Когда тут появятся шептуны Глобачева, я не смогу вам уже ничего сказать. В конце концов, вы — профессионал, и вам случается получать сведения из более грязных источников, нежели моя персона. Но информация того стоит.

С каждым произнесенным словом брови на бесстрастном лице генерала поднимались всё выше, а последняя фраза заставила глаза округлиться. Батюшин мог дать руку на отсечение, что Распутин никогда не выражался такими сентенциями. Да и само предложение было столь необычным, что генерал осторожно кивнул, а Распутин удовлетворенно улыбнулся.

— Хорошо. Попросите, пожалуйста, своих людей не входить сюда какое-то время… И возьмите карманные часы Стивена Аллея — массивный «Брегет» на толстой золотой цепочке.

— Чем же Вас, позвольте полюбопытствовать, заинтересовали эти часы? — спросил Батюшин, выполнив все просьбы Распутина.

— Своим двойным назначением, — опять улыбнулся раненый. — Откройте