Тед налил всем, кроме Седрика. Подняв бокал, он твердо сказал, обращаясь к Уинтеру:

– Не терпи это. Ты не должен сносить ее сумасбродства или его. Я видал, как мужиков и получше него разъясняли.

Уинтер заплакал. Похоже, он плакал по-настоящему. Я сказал:

– Пойдем со мной. Можешь спать на отцовской кровати. Он бы не возражал. Он тоже был печатником, упокой господи его душу.

Совершенное мной отцеубийство было воспринято как должное. Когда мы допили, Седрик сказал:

– Тамадой – вот кем бы я хотел быть. Загребаешь кучу денег. Лучший отель, все расходы. – Он объявил тонким изысканным голосом: – Леди и джентльмены, президент желает выпить вина за здоровье этих ледей. – Туфля сверху застучала снова, на этот раз более настойчиво.

– Вот и славненько, – сказал Тед. – По коням, голубчики. Мне всегда хотелось узнать, что же в этой бутылке.

– Но мы так и не узнали что.

– Ну теперь уж без разницы, голубчик, ведь она пустая. – Он перевернул бутылку, и последние капли тихими слезинками скатились на прилавок.

Тед выпроводил нас через двери общего бара во двор. Издали доносились отзвуки кошачьего концерта. Кораблик полумесяца без руля и без ветрил метался в бурной пучине небес. Седрик сказал:

– Подброшу этих двоих на своей маши-ыыыне. Понимаешь, мы живем на другом конце города.

Этим длинным «ыыыыы» он как будто пытался отобразить размеры самого автомобиля. Я притворился, будто здорово впечатлен тем, что у него имеется машина. Селвин сказал:

– Седрик был сильдее ужрабши, когда герци Эдидборо прибыл к даб. – Спущенная виолончельная до-струна бамкнула в сельской ночи.

– Ага. На мэрском банкете. Я стоял прямо за спинкой кресла его высочества.

Селвин уставился на месяц, словно тот внезапно свистнул, чтобы привлечь его внимание, что, наверное, было к лучшему, учитывая своеобразные таланты Селвина. Он сказал:

– А я богу увидеть таб человеков. А еще я видел, кто живет да тоб боке луды. Оди кабута зеледовато-сидий дыб. Во сде оди мде сдились.

С меня было довольно. Я уже предчувствовал, что Седрик вот-вот начнет допытываться у меня о сексуальных предпочтениях негритянок, поэтому подхватил Уинтера под руку и поволок его прочь, бросив Седрика на старом крыльце черного хода, пока тот нашаривал в кармане ключ зажигания.

– Доброй ночи! – проорал я напоследок, но никто не ответил.

Нигде поблизости я не увидел припаркованной машины – не иначе, ее угнала банда грабителей. Уинтер вдруг затараторил:

– Честное слово, в этом нет никакой необходимости, честное слово. Я вполне сам могу о себе позаботиться.

– Ляжешь спать в кровать моего отца, – сказал я. – Не можешь же ты всю ночь слоняться по улице.

– Вы не можете уложить меня в одну кровать со своим отцом. Это неправильно. К тому же я не хочу спать с вашим отцом.

Внезапно я остановился, и до меня дошло, что мой отец все еще жив, но какое-то странное суеверное чувство, словно некий намек на воскрешение Лазаря, охватило меня при этом.

– Да, – ответил я. – Это я упустил. Тогда ты можешь спать в передней. Или я посплю в передней – телик посмотрю или еще чего поделаю, а ты можешь лечь на мою кровать. Или вот что, погоди-ка! А давай лучше добудем твои ключи?

Уинтер хихикнул и сказал:

– В это время телик не показывает уже. Видать, тебя долго не было.

– Ключи! Как насчет твоих ключей? Разбудим эту шлюху и спросим с нее.

– Не называй мою жену шлюхой. – Уинтер возразил мне запальчиво, как и полагается в таких случаях, но не очень убедительно.

– Ладно, она не шлюха. Но прелюбодейка. – Внезапно я вкусил сладость этого слова. – Прелюбодейка – вот она кто. Чертова прелюбодейка. Женщина, совершившая прелюбодеяние. Пошли – застанем ее на месте прелюбодейского преступления. И его застанем. И ты сможешь бросить первый камень.

Мы забрались уже на самую сельскую окраину, повернули за угол и оказались на Клаттербак-авеню. Я снова держал Уинтера под руку, и он сносил эту мою бесцеремонность с кротостью Алисы, сносившей бесцеремонность Герцогини, и так же терпеливо он сносил мои варварские вопли о прелюбодеянии. Я был для него лишь заезжий сумасброд с Востока, и бухой к тому же – временной карман в пригородном потоке, как Тедов паб или как та деревня, пределы которой мы только что покинули.

На улице не было ни души, кроме нас. Разве что кошка, звякнувшая пустыми молочными бутылками у чьего-то порога, да часы на церковной башне, пробившие четверть чего-то, да собака, завывшая тоскливо.

– Они ведь где-то здесь, так ведь? – спросил я.

– Я так не сказал, – ответил Уинтер с какой-то угрюмой робостью.

– А твой дом где? – спросил я его. – Где-то здесь, да?

– Где-то здесь, да, – вынужденно промямлил он, соглашаясь.

– Так пошли к тебе, – сказал я, – сваришь нам по чашечке какао или еще чего. Я умею плести чертиков из кусочков проволоки. – Я оглядел дома, вдоль которых мы шли. – Они все на одно лицо, – сказал я. – Полагаю, на самом деле совершенно без разницы, в который мы зайдем. Я думаю, они и внутри все одинаковые. В каждом летящие глиняные уточки на стенке. И телик.

То, как дрогнула его рука и как почти неощутимо он ускорил шаг, словно ноги его пытались попасть в такт с биением его сердца, безошибочно свидетельствовало, что мы приблизились к тому самому дому – дому, в котором жена Уинтера и муж другой женщины лежали, согревая друг друга прелюбодейскими объятиями. Уютное зимнее продолжение летнего теннисного микста. Я остановился. Он попытался высвободить руку.

– Они тут, да? – спросил я.

– Ничего не делай, – предостерег он, – предупреждаю тебя.

Я крепко держал его под руку, а он дергался, пытаясь вырваться. Я заорал посреди ночной тишины, обуянный жуткой радостью.

– Прелюбодейка! Прелюбодей!

– Ох, да заткнись ты, заткнись! Я вызову полицию!

– Сбросьте сюда ключ, – разорялся я, – чертовы грешники!

– Перестань, перестань! – рыдал Уинтер. – Я звоню в полицию, я позвоню, вот увидишь. – И конечно, он рванулся бежать к телефону-автомату на углу улицы.

Но я клещами зажал его предплечье и орал:

– А ну выходите, вы оба! Веди же себя как мужчина, – призвал я Уинтера.

Мне почудилась какая-то возня, какие-то сонные голоса, вопрошающие, что происходит. Вспыхнул свет, но не в искомом доме.

– Прелюбодейские твари! – воззвал я. Засветилось еще одно окно, потом еще. – Будь же мужчиной, черт тебя побери, – убеждал я, – сражайся за то, что тебе принадлежит по закону!

Но тут какой-то мужик в пижаме и ботинках на босу ногу заковылял по неровному булыжнику прямо к нам.