Затем снова мадам Иетти звонит в свой серебряный колокольчик, танец прекращается, тапер заканчивает бравурною трелью, подается свет, и тела девушек равномерно отступают на полшага назад, как будто бы их наготу раскрыл только-что зажегшийся свет. Они поворачиваются, чтобы гуськом уйти со сцены. Мадам Иетти зовет: «Тоня!» Спустилась Тоня, маленькая девушка в веснушках. Мадам Иетти Купфер покинула стойку бара и спустилась к нам, как из облаков. Она распространяет вокруг себя сильный запах духов и ликеров и представляет девушку собравшимся:

— Мадемуазель Тони, наша новенькая!

— Великолепно! — воскликнул один господин. Это был некто господин Каннер, фабрикант анилина, как пояснил мне Глянц. «Тонька», — сказал он, прищелкнул в довольном настроении большим и указательным пальцами, протянул левую руку и стал искать бедра девушки.

— Куда же девались девушки?! — кричит Яков Штреймер. — И что это вообще за манера прислуживать? Тут сидят господа Нейнер и Ансельм Швадрон, и с ними обходятся, не скажу, как…

Игнатий неслышно проскользнул по зале и, вернувшись с пятью голыми девушками, распределил их по пяти столам. Мадам Купфер сказала: «На стольких гостей мы не рассчитывали».

Ансельм Швадрон и Филипп Нейнер, фабриканты, одновременно встали, подозвали к себе двух девушек и заказали шампанского.

Вошел новый гость, встреченный всеми громким криком. Девушки казались забытыми. Они сидели на небольших стульях, подобные сброшенной верхней одежде.

Гость восклицает:

— Бломфильд сегодня в Берлине!

— В Берлине! — повторяют все.

— Когда он приезжает? — вопрошает фабрикант анилина Каннер.

— Он может прибыть каждый день! — отвечает новоприбывший.

— И как раз теперь моим рабочим угодно бастовать! — заявляет Филипп Нейнер, немец. Это высокого роста, рыжевато-светлый блондин с воловьей шеей и круглым жирным детским лицом.

— Пойдите на соглашение, Нейнер! — восклицает Каннер.

— Двадцать процентов надбавки для семейных? — спрашивает Нейнер. — А вы в состоянии заплатить такие деньги?

— Я плачу прибавку за каждого новорожденного, — ехидно отвечает Каннер. — И с тех пор моих рабочих посетила благодать насчет детей. Всем своим врагам я желаю таких плодовитых рабочих. Парни сами себя обижают, это я вечно проповедую им, но рабочий из-за двух процентов надбавки к содержанию теряет рассудок и готов наготовить мне кучу детей.

— Но и вы готовы сделать ему то же! — заявляет Штреймер спокойно.

— Фабрикант — не комиссионер по продаже домов! Заметьте себе это! — бурчит Филипп Нейнер.

Когда-то он служил в гвардии вольноопределяющимся.

— Это дуэлянт, — заявляет Глянц.

— Больше, чем фабрикант, — говорит Штреймер. — Но здесь не Пруссия.

Игнатий врывается в залу, держа в руках телеграмму. Он любуется любопытствующим молчанием всего общества в течение двух-трех секунд. Затем он говорит тихо, еле внятно:

— Депеша от господина Бломфильда. Он приезжает в четверг и заказывает номер тринадцатый.

— Тринадцатый! Бломфильд суеверен, — поясняет Каннер.

— У нас имеются только номера двенадцатый «А» и четырнадцатый, — говорит Игнатий.

— Нарисуйте тринадцатый, — замечает Яков Штреймер.

— Колумбово яйцо! Браво Штреймер! — восклицает примирение Нейнер и протягивает Штреймеру руку.

— Я — комиссионер по продаже домов, — отвечает тот и прячет руку в карман брюк.

— Прошу без ссор! — кричит Каннер. — Раз едет Бломфильд.

Я отправляюсь на седьмой этаж. Мне внезапно представляется, что я непременно встречу Стасю. Гирш Фиш выходит из комнаты со своим ночным горшком.

— Бломфильд едет! Вы этому верите?

Я уже не слушаю его.

IX

Санчин внезапно захворал.

«Внезапно», — говорят все, не зная того, что Санчин умирал беспрерывно в течение десяти лет, изо дня в день. В лагере под Симбирском, год тому назад, кто-то так же внезапно умер. Это был маленький еврей. Однажды после обеда, чистя свою посуду, он свалился на пол мертвым. Он лежал на животе, раскинув руки и ноги, и был мертв. Тогда кто-то сказал: «Эфраим Кроянкер внезапно умер».

— Номер 748 внезапно заболел, — говорят номерные лакеи. В трех верхних этажах отеля «Савой» вообще не существовало имен. Все назывались по номерам занимаемых комнат.

Номер 748 — это Санчин, Владимир Санчин.

Полуодетый, он лежит на кровати, курит и отказывается от врача.

— Это — фамильная болезнь, — говорит он. — Легкие. У меня они, может быть, и остались бы здоровыми; когда я родился, я был крепкий парнишка и орал так, что акушерке пришлось заткнуть себе уши ватой. Но из злости, а, может быть, и от того, что в маленькой комнате не было места, она положила меня на подоконник. И с тех пор я кашляю.

Санчин лежит на кровати в одних только брюках и босой. Я вижу, что его ноги грязны и что их пальцы обезображены мозолями и всевозможными неестественными искривлениями. Его ноги напоминают странные лесные древесные корни. Его большие пальцы согнуты и опухли.

Он отказывается от врачебной помощи, потому что его дед и отец также умерли без врача.

Появляется Гирш Фиш с предложением целебного чаю. Он рассчитывает продать этот чай по «хорошей цене».

Видя, что никому его чая не нужно, он зовет меня в коридор:

— Быть может, вы купите лотерейный билет?

— Давайте! — говорю я.

— Розыгрыш в следующую пятницу. Тут верные номера. Цифры 5, 8 и 3.

Вбегает, запыхавшись, Стася: она не хотела ждать Игнатия и его лифта. Лицо ее раскраснелось, пряди волос в беспорядке обвивают его.

— Вы должны мне дать денег, господин Фиш, — говорит она: — Санчину нужен врач.

— В таком случае вы купите у меня и чай, — отвечает Фиш и бросает на меня взгляд исподтишка.

— Я оплачу врача, — заявляю я и покупаю чай.

— Успокойтесь, господин Санчин, — говорю я по-русски. — Стася пошла за врачем.

— Отчего мне об этом ничего не сказали? — вспыхивает Санчин.

С трудом я заставляю его лечь обратно.

— Нужно раскрыть окна, жена, слышишь? Нужно вынести помойное ведро и опорожнить золу. Доктор естественно упрекнет меня за курение. В этом все доктора равны. Кроме того, я не брит. Дайте-ка мою бритву. Она лежит на комоде.

Однако бритвы на комоде нет. Госпожа Санчина находит ее в своей коробке для шитья, потому что она воспользовалась ею вместо ножниц, чтобы спороть пуговицы с брюк.

Мне приходится подать Санчину стакан воды. Он освежает себе лицо, вытаскивает из брюк карманное зеркальце, держит его перед собою в левой руке, кривит рот, надувает языком правую щеку, так что кожа на ней натягивается, и бреется без мыла. Он только один раз режет себя бритвою.