— Жень, я только прошу… Не обижайся… Я хочу задать тебе один вопрос… Только я сейчас не журналистка. Ты ведь знаешь, я очень странная журналистка. Простая и порядочная, до глупости… не сенсационная… Мне почему-то раньше не приходило это в голову, только сегодня… — Я посмотрела в его грустные клоунские глаза, знаменитые, которые очень легко нарисовать в виде карикатуры, — небольшие, чуть разные по размеру, с опущенными уголками.

И он посмотрел мне в глаза:

— Не бойся, спрашивай.

— Ты ведь… девушка, правда?

Он улыбнулся и кивнул:

— Правда. Это не обидный вопрос. Это моя жизнь. Я не знаю, как быть другим. То есть я знаю… у меня же родился сын, когда мне было двадцать два года… и я помню, как для меня все это было мучительно…

— Понятно. — Мне вдруг захотелось взять его за руку, но я не решилась. Он же заметил или опять почувствовал мой импульс и сам дал мне руку.

— Ты ведь вначале с некоторой брезгливостью отнеслась ко мне?

— Ты что!.. — поспешила отказаться я, которая вначале отнеслась к нему с некоторой брезгливостью. — Просто вы другие… Для меня — как инопланетяне…

— Это не совсем так. Просто в шкуре медведя — принц. Вернее, принцесса. Она же не виновата. Что ее заколдовали. Вот тебе нравятся женщины?

— В каком смысле? — Я переспросила, хотя поняла, что он имеет в виду. — Нет, не нравятся.

— И мне в этом смысле — не нравятся. Вот и все. А в других — нравятся.

— Слушай… А все-таки, как же ты играешь? Тебе не противно — на сцене, перед камерой?

— М-м-м… Не противно, нет, но бывает сложно. Я играю это. В это. На самом деле играю. Не живу, не проживаю, вопреки нашей знаменитой школе. Хотя… Не знаю… Ой, не люблю теоретических разговоров об этом…

— Не надо, не надо! — поспешила остановить его я. — Я тоже очень боюсь думать — как оно происходит — почему то пишется, то не пишется. То невозможно остановить слова, мысли, а иногда — не знаю, ничего не знаю ни о ком, ни о чем… Что писать? Зачем?

— А двадцать страниц в день?

— Только по приказу, на работе. И то — пять. Но теперь — все.

— То есть как — все?

Я не успела ответить, как к столу вернулась страшно довольная Варька.

— Мам, там, знаешь, кто наверху стоит?

— Он живой, имей в виду, — тихо сказал Женька, не глядя на нее.

— Жи-вой? А я-то… его трогала… Ой, мам… — Варька затряслась.

— А кто живой, Жень? Крокодил?

— Нет, крокодил — вон, в аквариуме, а там, наверху… — Женькины глаза вдруг стали огромными, как Варины. — Да, Варенька? Там — о-о-го-го…

— Мама… я его потрогала, а вдруг бы он мне руку откусил… — Варька прижалась ко мне. А я подумала, что иногда забываю, какая же она еще маленькая.

Девочка, растущая только с мамой, часто — наверняка не только у меня — становится ее подружкой, совсем не по возрасту. И с трех-четырех лет знает о месячных, о том, как папа спит с другими тетями. Хотя, может быть, дело не в составе семьи, а в невозможности утаить что-то от ребенка на крохотном кусочке бетонной плиты площадью тридцать квадратных метров, где мы вдвоем толчемся с утра до вечера.

— Мам, а почему, когда мы к нему приезжаем домой или на дачу, он спит один, в своей комнате, а когда нас нет, то он спит с другими тетями? Я слышала, как Неля говорила: «И пусть он с ней спит! Это ненадолго», — однажды спросила меня Варя в возрасте пяти лет.

В нашей квартире при всем огромном желании невозможно говорить тайком даже в ванной. Кто-то спланировал наше жилище так, что коробочка ванной в полтора квадратных метра выдается прямо в комнату, — и все, что там происходит, слышно во всей квартире.

— Он всегда спит в отдельной комнате, Варя. А другие тети, и я в том числе, спят в своей комнате.

— В какой? В нашей, да? А они спят на нашей кровати?

— Не думаю, Варенька. Другие спят на диване в гостиной…

— А-а-а… ну слава богу…

На следующее утро я проснулась и в первую секунду не вспомнила, что мне не надо идти на работу. И не потому, что я работаю сегодня с трех до девяти. А потому что я теперь вообще нигде не работаю, я теперь холеная невеста Александра Виноградова… Стоп. Так и с Александром Виноградовым мы вроде вчера попрощались. Правда, мы столько раз прощались за четырнадцать лет, что никто уже, кроме меня, не верит в наши расставания. И никто не хочет слушать про наши ссоры, да и мне самой уже как-то неудобно рассказывать. Это как вечно текущий потолок:

«Ну сделай ремонт!»

«Да я делала, а они опять нас затопили!»

«Так пусть заплатят!..»

«Заплатили и опять затопили…»

«Ну поменяй тогда квартиру или плюнь, пусть течет…»

Так вот он, этот потолок, вчера обрушился мне на голову. Надо было вовремя поменять квартиру…

Что же теперь делать? В пустоте нашей тесной квартиры, которую я не только перестала модернизировать, но постепенно и убирать толком. Какой смысл — не сегодня завтра переезжаем. Ведь мы уже ходили в ту замечательную стопятидесятиметровую квартиру на проспекте маршала Жукова, уж распределили комнаты, уже показали Варьке ее комнату… Уже подобрали всю мебель…

Скромное обаяние буржуазии затягивает. Я спокойно отношусь к благам цивилизации, но устоять перед перспективой ходить широкими шагами из восемнадцатиметровой кухни в Варькину двадцатидвухметровую комнату не смогла. Как и многое, наверно, прощала Александру Виноградову за то, что он менял «джип-чероки» на джип «мерседес» и возил нас в свой роскошный коттедж на участке в полгектара, где росла (и будет дальше расти без нас) стометровая ель…

Вернее, не так. Я думаю сейчас: а прощала бы я ему все его выходки, если бы он ковырялся по воскресеньям в стареньком «жигуленке» или вовсе — дрожал на остановке автобуса по утрам и вечерам и возил нас на электричке в летний щитовой домик, построенный на осушенном болоте в шестидесяти километрах от Москвы?

…Почему же мне так стыдно своих упрямых мечтаний о буржуйском счастье? Бабушка ли комсомолка в кумачовом рваном платочке где-то в душе встрепенулась, или, наоборот, ушедший от мира в пятьдесят лет дед — по другой родственной линии, пивший полгода одну воду и молившийся?

Бабушка, правда, потом замуж вышла за областного председателя Совнаркома, а дедушка таким образом излечился от астмы и заодно грехи свои претяжкие замолил.

А я-то что? Мне почему стыдно? Разве не в прекрасный замок увозил принц Золушку, Белоснежку, Спящую красавицу? Не такая картина мира рисовалась с самого детства, непонятно как укладываясь рядом с тезисами демократического равенства? И разве можно позавидовать женщине, жених которой повел ее жить с собой в грязный подвал? Даже если он пишет прекрасные стихи или картины… А крысы, которые ночью бегают по ногам? И хлебушек с зеленой плесенью на завтрак трудно проглотить даже под чарующие звуки лютни…