– Мне одно непонятно, – медленно произнесла я. – Какая теперь разница, что за платье я надену? Если меня все равно без него будут обозревать?

– Как же, княжна?! – подивилась Лизавета. – Снимать же только потом будут. А с начала обряда будет много чего. Я на господских обрядах ни разу не бывала, а в слободе у нас так заведено: невесту проведут по всему жениховскому двору, чтоб богатство показать, потом всей родне представят – ей же с ними жить теперь! Ну, подарки опять же. Сватам, родне невесты.

– А самой невесте? – заинтересовалась я.

– Нет. Это уже на свадьбе, после венчания. Если молодой наградит – значит, любить будет.

– А если не наградит?

– А нет – значит нет, – пригорюнилась Лизавета, видно вспомнив что-то.

– Ты сама-то замужем, а, Лизавета? – осторожно поинтересовалась я.

– Я? Да нет, в девках…

– А что так?

– Да был у меня жених, – неохотно пояснила она. – Мыколка. И не такой чтоб особо видный… Но любила я его. Сильно любила. А он в церковь-то ходил, а нечисть не почитал… Не делился хлебушком и всяким другим. Не то чтоб совсем, а мало их угощал. Вот и утащил его на дно водяной. Утоп он. Два года уж как утоп.

– А нечисть – ее, что, тоже надо почитать?

Это был новый поворот в мифологии здешнего мира.

– Батюшка говорит, что почитать нельзя, что это тоже грех. Но как ее не почитать – сами рассудите: в лес идешь – что-то оставь лесовикам, а то не выйдешь, заплутаешь на самом, кажись, знакомом месте. В хлев идешь – опять-таки, чтоб лошадь копытом не ударила, у коровы молоко не пропало. По воду идешь – ну это я вам про Мыколу говорила… Вам-то, господам, оно без надобности, а на слободе без того, чтоб нечисть не задобрить, никак нельзя…

Мне захотелось отвлечь ее от тягостных воспоминаний.

– А братья-сестры есть у тебя?

– Были, но померли во младенчестве. Одна сеструха осталась, старшая, Нюшка. Она уж замуж-то выскочила. Так хотела скорее! А молодой муж ей и не подарил ничего на свадьбе. И не знаю теперь… Детишек пока все нет и нет, а не будет – бросит он ее, точно бросит! К батюшке пойдет, пожалуется, что она бесплодная, а еще и неизвестно, кто бесплодный-то…

Стук в дверь прервал невеселые рассуждения Лизаветы.

Она подскочила, чуть приоткрыла ее и, высунув голову в образовавшуюся щель, грозно спросила:

– Чего надо?

– К княжне. От господина лыцара Георга! – веско ответили с той стороны, и я узнала голос Корнея.

Лизавета вытянула голову из щели, вопросительно глянула на меня:

– Можно пускать?

Я кивнула, подумав при этом: «А что, я разве вправе не пустить?»

В широко распахнутую дверь гордо прошествовал посланец господина лыцара.

Я улыбнулась. Корнея было не узнать: куда только поде-валась тяжелая кожаная накидка, некрашеная холщовая рубаха с такими же штанами?! Теперь на нем было нечто вроде камзола малинового сукна. Из специальных разрезов на рукавах – от локтей до манжет – стянутых щегольской шнуровкой, выглядывала сорочка с кружевами. Малиновые же, узкие, почти в обтяжку, штаны были заправлены в черные, явно только что начишенные, кожаные сапоги. На голове нечто вроде лихо заломленного берета черного бархата. Ансамбль довершал матово отблескивающий желтый шейный платок. Если б я знала наверняка, что в этом мире водится тутовый шелкопряд, то сказала бы, что платок был шелковый.

На Лизавету роскошь наряда Корнея тоже произвела впечатление.

– Корней – ты? – ахнула она. И, чтобы убедиться в реальности всей этой неземной красоты, даже украдкой пощупала край камзола – не удержалась.

Но на посланца самого господина лыцара ее восхищение не произвело никакого впечатления. Он промаршировал ко мне, склонил голову в приветственном кивке и протянул плотный коричневый конверт с золотыми вензелями: – От господина лыцара Георга княжне Наталье торжественное приглашение на обряд обручения! – громогласно провозгласил он.

– Спасибо, Корней! – вздохнула я.

Он смущенно моргнул, на мгновение выйдя из такой важной роли лыцарового порученца. Я сообразила, что допустила оплошность, – слуг не принято благодарить.

– Что передать господину лыцару Георгу от княжны Натальи? – вновь грянул Корней.

– Приду, куда ж мне деваться, – развела я руками.

Корней опять недоуменно сморгнул. Теперь причиной его недоумения было столь прохладное отношение к обряду. Можно не сомневаться, что верный своему господину Корней даже мысли не допускал о существовании в мире девицы (хоть и княжеского происхождения), которая бы не мечтала стать невестой лыцара Георга.

Но формально положительный ответ на приглашение был получен, и Корнею ничего не оставалось, как вторично склонить передо мной голову и отмаршировать вон из покоев.

– Ух ты! – перевела дух Лизавета только после того, как за посланцем господина лыцара захлопнулась дверь. – Какой он нарядный… Никогда таким его не видела. И приглашение какое красивое – Она кивнула на конверт в моей руке.

– Хочешь – прочитай, – протянула я ей конверт.

– Да я читать не обучена, – промямлила она. – Это господское дело – читать. Я открыла конверт.

– В шесть часов начало. А когда у вас шесть часов?

– Ой, скоро уже! – всполошилась Лизавета. – Вам одеваться надо!

Потом примолкла – ей пришла новая мысль:

– А вы, как выйдете за господина лыцара, сделаете меня первой служанкой? – тихонько спросила она, застенчиво теребя грубую ткань своего платья-балахона.

– Сделаю, сделаю! – пообещала я. – Да что с этими часами.

Неказистый, но до сих пор вполне надежный будильник на моем запястье явно отказывался работать. Секундная стрелка замерла, а часовая все еще показывала около половины первого – время, приблизительно соответствующее моему дерзкому прорыву в этот мир. Посредством ножниц по металлу.

Я тряхнула рукой, постучала ногтем по стеклу циферблата. Стрелки не шелохнулись. Видно, часы остановились всерьез и надолго – даже рычажок механизма завода не проворачивался. Обидно. И очень похоже на потерю верного друга – одного из совсем немногих в этом чужом мире.

– Ой, княжна! Не переживайте, здесь столько красивых браслетов – мы оденем вас так, что глаз будет не отвести.

– Но самого красивого там нет, – раздался голос от двери.

На пороге стояла Алевтина. Все в том же небесно-голубом платье, однако босиком, по-простонародному, и в глазах уже не молнии, а грозовая туча безнадежного отчаяния.

– Лизавета, выйди! – приказала она. Та только презрительно выпятила нижнюю губу и подбоченилась: