— А с этим что делать? — деловито так спрашиваю я и на труп киваю.

Гляжу, в глазах Сашка ещё больший интерес ко мне просыпается.

— Ну ты и штучка, оказывается, — качает головой. — Труп нужно перенести во второй гостевой домик. Там четыре гроба стоят — один свободный.

Это я схватываю мгновенно. Три гроба для вчерашних жмуриков, а один, ясный перец, меня дожидался… Да вот промашечка вышла. И понятно теперь, почему сюда на своих «колёсах» нельзя было приезжать. С чего бы это, спрашивается, моя «вольва» вдруг возле поместья Хозяина стояла бы, если меня, по всем раскладкам, вчера на рынке грохнули?

Поворачиваюсь к своим. Как застыли они при выстреле, что на фотографии, так до сих пор хлебальники и разинуты.

— Значит так, соколики, — говорю, — берём его за руки-ноги и — вперёд.

А сам нагибаюсь, подбираю нож золингеновский, лезвие защёлкиваю и в карман сую. На память.

Да, пришлось мне в этот день помотаться. И в бюро похоронное — как заказ выполняется проверить, и в церковь — попа приглашать, чтобы завтра «невинно убиенных» отпел, а также на кладбище и в ресторан — и там и там места заказать. А кто чьи займёт — это как кому повезёт. Одно в новой должности хорошо — за баранку Оторвилу посадил, он на своей «мазде» меня везде и катал. Как со всем управились, велел Оторвиле в пожарную часть заехать. Ох, и долго мне пришлось втолковывать начальнику, чтобы он подыскал мне что-нибудь огнезащитное — на диван положить. Стоит он что дубина стоеросовая и только глазами лупает, не понимая, чего это я такого на диване делаю, что там горит всё? В конце концов продал он мне за сотню баксов скатку асбестового одеяла, но, подозреваю, до ночи себе затылок чесал. Во, думает небось, баба у него огонь!

Примёлся домой уже затемно. В квартире тишина. Включаю свет, захожу в комнату. Спит мой Пупсик сном праведника, сопит в две дырочки. Но поза та же: коленки охватил, однако руки не сцеплены, а в кулачки сжаты.

Кладу на пол скатку асбестового одеяла и вдруг замечаю: валяются на полу три пустые ампулы, как раз под его кулачками. Тогда смотрю на кулачки внимательней и вижу, что в одном кулачке две ещё полные ампулы зажаты, а в другом — пузырёк с микстурой.

Ах, моб твою ять! — как громом поражает меня. Слабость неожиданно в коленях у меня откуда-то берётся, и я плюхаюсь на диван у Пупсика в ногах. Вот, значит, кто водил моими руками, когда Харя на меня с ножом шёл… Нет, парень, я тебя теперь от себя никуда не отпущу. Прописан ты здесь навечно.

Такие похороны надо видеть! Рано утром, ещё затемно, гробы перевезли в районный Дом культуры и выставили в фойе. И потянулась толпа прощаться — просто удивительно, откуда у наших-то покойничков столько родственников и знакомых? Даже из мэрии представители были — знать, уважают нас и считаются. Я такое видел разве по телевизору, когда героев августовского путча хоронили.

В одиннадцать доступ к телам прекратили — а то бы шли, подозреваю, до вечера. Батюшка покойничков отпел, пообещал местечко тёплое в царстве небесном, и понесли мы их. Впереди венков с сотню — на два квартала растянулись, — а потом с гробами мы, товарищи по общему делу. Все в чёрном, туфли лакированные, костюмы, что антрацит — блестят даже, и рубашки со стоячими воротничками, застёгнутыми на горле, но без галстуков. Я, конечно, гроб не нёс — куда мне с моей комплекцией, — шёл, чуть ли не печатая шаг, в почётном охранении, которое мы с ребятами квадратом вокруг гробов организовали. За нами, естественно, родственники, знакомые и те, кто на дурняк на поминках выпить пришёл, — сотни три-четыре будет, а затем вереница легковушек и автобусов разных марок от «а» до «я» (то бишь от американских до японских, исключая, естественно, отечественные). А по обочине широченной улицы омоновцы стоят, нас от набежавших зевак отделяют.

Посмотрел я на всё на это как бы со стороны, и гордость за наше дело в груди шевельнулась. Даже вроде позавидовал Харе, что это его, а не меня несут. Нет, определённо, только ради таких похорон умереть стоило.

В общем, прошли мы этак с километр до конца улицы, показали всем, кто здесь парадом командует, погрузились в машины и на кладбище поехали. Место я ребятам клёвое подобрал — в центре, у монумента освободителям города. Кладбище престижное, но там ко мне с полным пониманием отнеслись. За соответствующую мзду, разумеется. Снесли пару-тройку бесхозных могил — и на тебе место под солнцем!

Сгрузили мы гробы, тут и речи начались. Первым, как понимаю, кто-то из мэрии слово толкал. Всё больше о том, что, мол, негоже, когда в столь молодом возрасте люди из жизни не своей смертью уходят. Но я вполуха слушал. Подпёрло меня так, что света белого не вижу. Шепнул Ломтю, что отлучусь по надобности, и рванул скорёхонько по тропинке в глубь кладбища.

Так рванул, что до забора добрался. Гляжу, а вдоль забора глубокая траншея выкопана, и экскаватор заглушённый стоит. Но мне сейчас по фиг, что тут строят или прокладывают. Стал за крест покосившийся и своё дело делаю.

Когда слышу, тарахтит что-то. Оборачиваюсь — двое работников кладбища на тележке какой-то мешок к траншее катят. Понимаю, что неудобно на глазах у людей святое место осквернять, но остановиться не могу. В меня сейчас хоть из автомата пали — руки не подниму. Впрочем, и они мне ничего не говорят — видимо, не впервой такое наблюдают. Подвозят мешок к траншее, сбрасывают вниз, а затем, поплевав на ладони, берутся за лопаты и начинают его землёй прибрасывать.

Заканчиваю я своё дело, свет белый вновь милым становится, тут и интерес появляется: а чего это они тут делают? Подхожу ближе и по хронической небритости признаю мужиков, с которыми вчера о месте захоронения для наших покойничков толковал.

— Привет, — говорю и достаю пачку «кэмэла». — Перекур, мужики.

Кивают они, угощаются. А как закуривают, я их и спрашиваю:

— А что это вы делаете?

— А дело своё, — отвечают. — Хороним. Царство ему небесное… — крестятся.

Глаза мои на лоб лезут.

— Это что — так?! — меня передёргивает. Ни хрена себе, что собаку под забором закапывают.

— Ага, так, — отвечает тот, что ростом поменьше, но со щетиной на лице побольше. — Мэрия постановила. Всех пенсионеров так.

— Не скажи, — возражает другой. — Намедни бабку хоронили, так она и на могилу, и на гроб наскребла.

— Не, — возражает первый, — то не она наскребла, а премьер наш, упокой его душу, вклады советские ей по возрасту индексировал. Ей же аккурат девяносто пять стукнуло. Так она на радостях и преставилась. А этому не повезло. Не дожил до счастья с миром покоиться. Девяносто два всего протянул.

— Н-да, — мычу я, — не буду тогда мешать.

Киваю и иду своей дорогой. А по пути думаю: ежели деду девяносто два, то, наверное, и революцию делал. Только на фига? Хреново они в совке жили, если и на похороны не скопили. Я так жить не хочу. Мне наш родной дерьмократический рай милее.