и могла, что разбрасываться состраданием, компенсируя отсутствие реальных знаний. Врачи же должны быть добрыми, не так ли? Сочувствовать? Что еще я могу сказать, если нельзя выразить сожаление?

– Нужно поблагодарить его за то, что он сообщил эту информацию, – пояснил консультант. – Выражение сожаления – это оценочное утверждение. Эти слова имеют большой вес, который человек может оказаться не в состоянии нести.

Он был прав. Теперь-то я знаю, что он был прав. Тогда же я просто не могла понять, как выражение сожаления может оказаться такой большой проблемой. Теперь я понимаю.

Каждое слово, которое мы вручаем кому-то другому, несет свое бремя, и то, что будет невесомым для одного, может для другого стать неподъемной ношей. Каждый взвешивает слова собственными весами.

Проходя свой путь в медицине, я многое узнала о весе слов. Когда я была младшим врачом, мне выпала непростая задача сообщить молодому парню (и его семье), что у него диагностировали шизофрению. Диагноз поставил кто-то более умный и опытный, чем я в то время, однако из-за дорожных пробок и запланированных неотложных совещаний именно мне пришлось сообщать эту новость. Я постаралась как могла. Помню, что они все, разумеется, сильно расстроились, а я сказала этому парню, что он тот же самый человек, каким был пятью минутами ранее. Разумеется, это было правдой только отчасти. Потому что одним этим словом я всучила ему непосильную для человека ношу. Потому что слова никогда в жизни не остаются просто словами.

Через пару лет после разговора о том, как опасно выражать сожаление, меня отправили в сельскую больницу проходить практику по так называемой онкологической помощи. Дорога туда-обратно занимала пять часов, и каждый день у меня была уйма времени поразмышлять об «онкологической помощи», а также о том, что значение этих слов не такое уж очевидное, как может показаться на первый взгляд.

Для меня, как студентки, одной из трудностей пребывания в этой больнице – да и вообще в любой – было найти Пациента-Чтобы-Поговорить. Именно этим студенты-медики бо́льшую часть времени и занимаются. Они ходят кругами по отделению в отчаянных поисках пациента, желающего рассказать им свою историю. Так мы учимся собирать анамнез, проводить диагностику, назначать медикаменты, составлять план лечения. Когда попадаешь в больницу, ролевая игра становится реальностью, а на смену страницам из учебника приходит чья-то жизнь. Нет лучшего способа обучения, чем разговор с пациентом, однако это не всегда дается легко.

В один прекрасный день, когда я испробовала уже почти все варианты в онкологическом отделении (а также в амбулаторной клинике и кабинетах химиотерапии), пытаясь найти Пациента-Чтобы-Поговорить, я в последней отчаянной попытке обратилась к работавшей в отделении медсестре с вопросом, не знает ли она кого-нибудь, готового уделить мне десять минут.

Медсестра огляделась по сторонам, покачала головой и сказала, что вряд ли.

– А что насчет женщины в угловой кровати? – сказала я. – Той, что вяжет? Кажется, с ней может получиться.

Посмотрев на меня какое-то время, медсестра взяла из своей тележки ее медицинскую карту и передала мне.

У женщины в угловой кровати был рак кишечника в терминальной стадии. Она уже тщетно испробовала все варианты лечения, и теперь ей оказывали паллиативную помощь. Ее собирались выписывать домой, где ей должны были помогать опытные медсестры и сотрудники службы по уходу за больными на дому.

Женщину в угловой кровати отправляли домой умирать.

Ознакомившись с ее медицинской картой, я подняла глаза на медсестру.

– Было бы эгоистично с моей стороны ее о таком просить, так ведь? Тратить ее время?

– Да не в этом дело. Она будет только рада с вами поговорить.

– Тогда?..

– Вы можете с ней поговорить, – заключила медсестра, – но только если пообещаете не произносить слово «рак».

– Простите?

– Ну, или «злокачественный», «паллиативный» или «опухоль», или даже «образование». Ни одно из этих слов. Она не желает их слышать. Она отказывается их слышать.

– Тогда какие слова мне использовать?

– Все остальные слова, – сказала медсестра. – Все десятки тысяч слов английского языка – все, кроме этих.

Женщина в угловой кровати действительно оказалась очень рада со мной поговорить. Ее муж, однако, не проронил ни слова. Судя по всему, он пришел к ней в больницу прямиком с работы, и все его дневные занятия лежали в складках его джинсов и были высечены в коже его ботинок. Он смотрел на нас, сидя на стоящем рядом стуле. Женщина говорила без умолку, не переставая при этом вязать. Вязаная пряжа была по всей кровати. Шерсть всех вообразимых цветов. Спицы ходили взад-вперед, прогоняя прочь все остальные мысли.

Мы говорили обо всем. О книгах, телепередачах и праздниках. Она сказала, что вяжет детскую одежду, так как выяснилось, что ее невестка ждет ребенка. Я едва удержалась от продолжения этой темы. Было бы так легко представить в красках будущее, которому, как мы все прекрасно понимали, не суждено осуществиться. Я сдержалась, так как понимала, что стала бы описывать будущее не ради этой женщины в угловой кровати, а чтобы сделать свою собственную беззаботную жизнь немного проще.

– Они уже год женаты, – сообщила женщина. – В августе был год.

– Неужели? – сказала я.

– Примерно тогда же мне и сказали, что у меня проблемы с кишечником.

Между этими словами пряталась горькая правда. Она была прямо здесь, нужно просто прислушаться.

Я заметила, как муж женщины слегка наклонился вперед – всего на несколько миллиметров.

– Но теперь я прошла все необходимое лечение и возвращаюсь домой, – сказала она. – Хотя медсестры отправляются вместе со мной, чтобы помогать. Какое-то время.

– О да, эти медсестры просто великолепны, – сказала я. – Они были такими чудесными, когда заболел мой отец.

Я все-таки сделала это.

Я оступилась.

Все шло так хорошо, и теперь я споткнулась о неуместное проявление своей доброты.

Женщина перестала вязать.

– И как поживает ваш отец теперь? – спросила она.

Я колебалась. Я посмотрела на мужа женщины. Это выражение его глаз. Незабываемый, ни с чем не сравнимый взгляд человека, полностью лишенного всякой надежды, и я осознала, что именно ему приходилось каждый день собирать все эти нежеланные слова и таскать за собой в одиночку.

Мой папа бы понял. Он бы меня простил.

– Он в порядке, – ответила я. – У него все замечательно.

Когда я вернулась в больницу в следующий понедельник, эту женщину уже выписали. На ее месте был кто-то другой – другая история, другой набор слов, – и я снова начала кружить по отделению в поисках пациента