– Спасибо! – пролепетала Лена.

Хозяйка издевательски поклонилась.

На улице Лена никак не могла прийти в себя. Дрожали руки. Слава спокойно курила и смотрела перед собой.

– Довольна? – усмехнулась она.

– Очень, – ответила Лена и добавила: – Но это такой стресс!

– А ты как хотела? И какой там стресс? По-моему, очень увлекательное дело. – Слава выбросила в урну бычок и рассмеялась. – Пойдем, выпьем кофе! Здесь в одной лавке делают потрясающий свежий лукум, прямо при тебе, представляешь? Заказываешь, какой хочешь. Лично я люблю лимонный. А ты?

– А я люблю любой, – улыбнулась Лена.

Пришли в маленький двор – всего-то три столика. Пахло сахарной пудрой. Заказали кофе и сладости. Сладости были еще теплые. Лена достала пакетик с покупкой. Разложила на столике сережки, колечки и цепочку с подвеской. Слава усмехнулась:

– Померяй!

Лена надела все это добро.

– А тебе здорово идет. К голубым глазам, – одобрила Слава. – А платье у тебя синее есть? Или голубое?

– Синее есть, – кивнула Лена. – Польское, с поясом.

– Представляю, – хмыкнула Слава.

Лена пожала плечами. Настроение у нее было прекрасное, обижаться вовсе не хотелось.

Потом они еще раз обошли узкие, извилистые улочки деревни и направились к машине.

– Просто как в сказке побывала, – сказала Лена. – Уезжать не хочется.

– Кто знает, может, еще вернешься сюда, – отозвалась Слава.

– Ну это вряд ли, – вздохнула Лена. – Хорошего понемножку.

Домой приехали усталые. Лене не терпелось отнести к себе пакеты и рассмотреть покупки.

– Час отдыхаем, а потом встречаемся внизу. Прощальный вечер, – скомандовала Слава.

Лена с наслаждением плюхнулась на кровать, даже не стала разбирать пакеты. Страшно гудели ноги. Она закрыла глаза и улыбнулась. «А жизнь, оказывается, не так сурова и иногда дает поблажки», – подумала она и не заметила, как уснула. Разбудил ее стук в дверь. Заглянула Слава:

– Вставай, лежебока! Пошли на веранду, выпьем вина с клубникой! Вечер дивный, теплый и без ветра.

Лена легко вскочила с кровати, причесалась и спустилась. На веранде, на столике, стояли тарелка с клубникой, бутылка вина и два бокала.

Лена чуть не разревелась.

– Господи, сколько ты для меня делаешь! – хлюпнула она носом.

– Почему для тебя? – удивилась Слава. – Себя-то я тоже не забываю И вообще неплохо к себе отношусь. Так что ты не преувеличивай мою роль в твоей жизни. Ну, поехала бы я сюда одна и сидела бы, как забытая в заднице клизма. А так – у меня компания. И совсем даже неплохая.

– Спасибо! – совсем расчувствовалась Лена.

Они сели в кресла, и Слава разлила вино.

– Местное, десертное, – сказала она. – В одном монастыре делают. Сначала виноград вялят на солнце. Сладковато, конечно, но ничего.

– Вкусно. – Лена отпила глоток.

Долго молчали. Потом наконец Лена решилась:

– Расскажи мне дальше, пожалуйста, про свою семью!

Слава внимательно посмотрела на нее:

– Интересно?

Лена кивнула.

– На чем мы остановились? – уточнила Слава.

Лена ей напомнила.

– Ну да. Так вот. Вернулась Клавдия из деревни. Закончила курсы машинисток. Устроилась на работу в какую-то контору. Получила комнату – крошечную, темную. В полуподвале. Зажила тише мыши. Какие-то мужики завелись – так, ничего особенного. Один даже замуж звал – инженер какой-то. Жил со старым отцом в комнате на Садовой. Умолял ребенка родить – видимо, любил ее сильно. Она его апартаменты посетила, на дряхлого папашу посмотрела и решила: на хрен ей это надо? Комната – говно, да еще за двумя мужиками ухаживать. А про ребенка она и слушать не хотела. Говорила – хватит. Одного схоронила. В общем, бросила она этого инженера. А потом, в 34-м году, влюбилась, наверное, в первый и последний раз в своей жизни. Ей было тогда тридцать шесть. Он был скрипач в Мариинке – красавец, кутила и бабник, младше ее на семь лет. В 35-м, в тридцать семь лет, она от него родила. Он, конечно, возражал – ему этот ребенок до фонаря, но бабка стояла на своем, наивно надеялась, что этим его удержит. В первый раз ей изменило ее рацио. Вот он ее помучил – мама не горюй! Довел до нервного истощения и сердечных припадков, и это при ее-то богатырском здоровье! То приходил, то уходил, она все прощала. Короче, обычная история. А потом война. Блокада. Этот скрипачишка приполз к ней. Понимал чутьем, что пропасть она ему не даст. Вот тогда она в первый раз в свой бидончик, стоящий под кроватью, и залезла. Нашла какого-то барыгу и потихоньку ему цацки сплавляла. Представляешь, потом для моей матери, своей больной дочери, ничего не вытащила, а этого полюбовника всю блокаду кормила хлебом с маслом. Уезжать по Ладоге он отказался – ведь машины бомбили, сколько их провалилось под лед! А ему и так было неплохо: сыт, ухожен, по утрам пил настоящий кофе с молоком. На улицу не выходил – боялся трупов. А через год после войны – сбежал к какой-то балерине. Бабка тогда его по всему Питеру искала, но так и не нашла. А через год встретила своего следующего мужа. Он работал в каком-то министерстве, по-моему, что-то связано с рыбным хозяйством. Был он вдовцом, жена и дочь погибли в блокаду. С бабкой они поженились, дали им двухкомнатную квартиру, служебную дачу, машину с водителем, домработницу. Бабка наконец расслабилась и зажила. Я вот часто думаю: сколько после войны одиноких баб было – и молодых, и красивых. Мужиков на всех ведь не хватало. А она – пожалуйста, вышла замуж, да еще так удачно, скажем прямо. Муж был человек хмурый, суровый, но ее любил, в шубы одевал, по курортам возил, дочку ее, мою маму, обожал. Баловал, лелеял. Она называла его отцом. Обижался на бабку, что та к ребенку равнодушна. Искренне не понимал, как такое может быть. Но как было, так было – маму она не любила. Я вот все думала – почему? Ведь от любимого человека. Но, видимо, не простив ему предательства, переносила все это на ни в чем не повинного ребенка. Мама не видела от нее ни ласки, ни любви – одни упреки, подзатыльники и претензии. Только дед ее жалел. Потом мама узнала, что у деда появилась любовница, и, конечно, от матери скрыла. Но той все равно скоро донесли, и она назвала дочь предательницей. Сказала, что этого никогда ей не простит, и слово свое сдержала. Бушевала она тогда страшно – шантажировала деда, угрожала. Ну, понятно – спасала свою шкуру. Добилась того, что эта тетка, любовница, из города убралась. Дед от скандалов и переживаний вскоре помер от инфаркта. А она тогда сказала: «Бог не Тимошка». Безгрешная наша… После смерти деда она сразу отдала маму в интернат. Машину и дачу у нее отобрали, а квартира, конечно, осталась. Мама приезжала домой только на каникулы – на выходные оставалась в интернате. Здоровье у нее с детства было слабое, но ни на какие моря и курорты бабка ее не вывозила. А сама ездила – будь здоров! После интерната мама вернулась в «отчий дом», но отношения с бабкой были ужасные – чуть ли не до драк доходило. И бабка выбила дочери комнату в коммуналке – помогли старые дедовы связи. Мать ушла из дома с картонным коричневым чемоданом, с которым уезжала в интернат. В молодости был у нее роман с каким-то архитектором, но через пару лет он ее бросил. Ну, а потом ты знаешь – появился этот зав ателье, продолжалось это много лет. Ну и еще мой отец в Крыму. Вот и вся личная жизнь. Не богатая, прямо скажем. С бабкой она совсем не общалась – не могла ей простить «внебрачного высерка» и то, что она отказала ей в помощи. Перед смертью мама мне рассказала, что она имела в виду, когда говорила, что бабка богата, рассказала про ее драгоценности. Я, честно говоря, не поверила – она уже находилась в полубредовом состоянии. Но мама горячо меня убеждала, что драгоценности эти есть и она их сама видела. «Ну, ладно, есть и есть, – подумала я. – Мне-то от этого ни горячо и ни холодно». Бабку свою я хорошо знала. Мама умерла в больнице от удушья. Ночью. Постеснялась позвать врача. Бабка на похоронах не плакала. Мать не поцеловала – только перекрестила. На поминки не осталась. Подошла ко мне, посмотрела на мое пузо, на моего мужа, сказала «дура», вздохнула, покачала головой и удалилась. У ворот кладбища ее ждало такси. А через два месяца я родила сына. Жили мы у меня. В комнате – две односпальные кровати, журнальный стол и два стула. Вещи висели на вешалках на гвозде. Да и какие там вещи! Ванночку, чтобы ребенка выкупать, поставить некуда. Еле впихнули детскую кроватку. Муж ни черта не зарабатывал – какие заработки у студента-художника? По ночам мыл полы в подъезде, а по утрам разносил почту. Мальчик у нас был шумный, беспокойный – видимо, в меня. Орал по ночам. Соседи скандалили, а куда деваться? Кляп же ребенку не вставишь! Ели мы одну картошку и макароны, хорошо, если с ливерной колбасой. У сына началась аллергия на мое молоко. Все срыгивал. Маялся животом. Врач сказал, что нужны хорошие смеси, импортные – купить можно только в «Березке», за валюту. И тогда я пошла к бабке. Сидела у нее на кухне и плакала, тощая, зеленая. Она мне даже чаю не налила, но денег дала. Правда, что при этом наговорила – передать страшно. Костерила меня последними словами: и дура я, и идиотка, и цены себе не знаю, и связалась с нищим придурком. Мать мою, свою покойную дочь, вспомнила – тоже поливала последними словами. Но я все вытерпела, ни слова не сказала. Ради ребенка. Понимала, что без ее денег мы пропадем. Потом все стало потихоньку налаживаться. Сын выправился, муж стал понемногу зарабатывать. Однажды я пришла к бабке с сыном. Ему тогда годика три было. И представляешь – бабке он понравился. Она даже по головке его погладила и на колени посадила. В общем, как говорится, летом снег пошел. И после этого мы с сыном стали к ней захаживать. Но без мужа – его она видеть не желала. А на правнука денег подбрасывала. Я ей стала продукты приносить – раньше ей это делала соседка, за деньги, разумеется. Ведь дружить бабка ни с кем не умела. Она уже стала совсем слабой – из дома не выходила. И мне показалось, что она даже стала ждать нашего прихода. А потом случилось вообще чудо – она меня к себе прописала.