он способен прийти в совершенную ярость, знаете, когда лицо подергивается и речь становится бессвязной.

– Я видел его таким однажды, – кивнул Пушкин, – когда какому-то господину вздумалось назвать его Яновским. Николай Васильевич был в бешенстве! «Зачем называли вы меня Яновским? – кричал он. – Моя фамилия Гоголь, а Яновский только глупая приставка, ее поляки выдумали!» Забавно, не находите? Ведь в начале нашего знакомства он именно так мне и представился: «Гоголь-Яновский».

– Да, он сильно изменился с тех пор, – согласился Плетнев. – Иногда наблюдаешь за ним и видишь – перед тобой совсем другой человек, не тот, кем казался прежде. Одно можно сказать определенно: как писатель он куда более талантлив, чем учитель. Его вместо словесности постоянно то в географию, то в историю заносит, а научные познания его, гм, весьма своеобразны, скажем так. И это не главный повод для моего беспокойства в отношении Николая Васильевича.

– Вот! – воскликнул Пушкин, подаваясь всем корпусом вперед. – Значит, вы тоже заметили, Петр Александрович?

Плетнев тоже наклонился в своем кресле. Теперь профили собеседников, озаренные багровыми сполохами, разделяло расстояние меньше аршина, что позволяло им понизить голоса так, что даже если бы нашлись в доме желающие подслушивать, то разобрали бы они лишь невнятное бормотание да потрескивание поленьев в камине.

– В последнее время я наблюдаю в нем неуверенность и колебания, – говорил Плетнев, похлопывая себя руками по расставленным коленям. – В Гоголе больше нет того пыла, с которым он присоединился к нашему Братству. Я следил за ним на последнем заседании и отчетливо видел – он тяготится своим присутствием. Прежде он был окрылен, ловил каждое слово, задавал вопросы и даже перебивал докладчика, не в силах вытерпеть даже одной минуты ожидания. И что мы видим теперь? Потухший взор, нахмуренные брови, поникшая голова. Он разуверился в нашем обществе, вот что я вам скажу, Александр Сергеевич. И постепенно отдаляется от нас.

– Или его отдаляют, Петр Александрович, – вставил Пушкин.

– Вы подразумеваете влияние этого опасного господина из Третьего отделения?

– Именно. Тайный советник Гуро, ставленник графа Бенкендорфа. По моим наблюдениям, он все сильнее подчиняет себе нашего юного друга. Понимаете ли вы, чем это грозит? Жандармы приберут к рукам не только Гоголя, но и все его многочисленные таланты. Где мы еще возьмем душу столь мистическую, столь подвижную и чувствительную? Это как вытащить деталь из общего механизма. Сама по себе она, может, и не так важна, но без нее уже не будет той соразмерной слаженности, которую мы только начали обретать.

Пушкин умолк и откинулся в кресле, как бы обессилив от эмоций, выплеснутых в тираде. Плетнев тоже принял расслабленную позу и сказал:

– Я вам больше скажу, Александр Сергеевич. Гоголя не просто отрывают от нас. Его способностями не преминут воспользоваться наши противники. Вот чего боюсь. Что будет, ежели они поставят его талант себе на службу? С его умением воздействовать на умы и, главное, на сердца он станет опаснейшим оружием в руках Бенкендорфа. Ах, знать бы, как и чем удержать Николая Васильевича! Может, испросить совета у Жуковского?

– Я и сам знаю, кажется, – сказал Пушкин.

В комнату, робко постучав, заглянул слуга и сообщил, что барыни спрашивают, долго ли господа еще будут заняты делами.

– Скажи им, что через пятнадцать минут мы присоединимся к ним, – велел Плетнев. – Пусть накрывают стол для чаепития и ликер подадут. Мы скоро.

Когда дверь затворилась, он вопросительно посмотрел на Пушкина. Тот, крутя кольцо на пальце, произнес задумчиво:

– Чего, по-вашему, более всего не хватает нашему общему другу, Петр Александрович?

– Денег? – предположил Плетнев.

– Нет, друг мой, – отвечал Пушкин, качая курчавой головой, – не отсутствие денег его угнетает. Отсутствие любви.

– А! Любовь! И что же, Александр Сергеевич? Каким образом это может нам помочь?

– Все просто, Петр Александрович. Пусть любовь станет той приманкой, которая удержит Гоголя от ненужных метаний.

Лицо Плетнева выразило крайнюю степень озадаченности.

– Так ведь сердцу не прикажешь, Александр Сергеевич. Разве можно управлять материей столь тонкой, почти эфемерной?

– Можно, дорогой Петр Александрович, еще как можно. Скажите, разве Гоголь не влюбчив без меры? Разве не воспылает чувствами к каждой хорошенькой женщине, попадающей в поле его зрения?

– Ну, водится за ним такой грешок, – признал Плетнев. – Молодость, знаете ли. Бурление крови и кипение страстей. Но каким образом возможно направить сие... э-э, кипение в нужное русло?

Пушкин забросил ногу за ногу.

– Вы говорили, Гоголь занимается обучением на дому. Могли бы вы устроить ему дополнительные уроки?

– По словесности?

– Это все равно, – махнул рукой Пушкин. – Хоть по математике.

– Он не силен в математике! – растерялся Плетнев.

– Пусть будет тогда история или география, раз наш друг питает к ним особое пристрастие. Суть состоит не в том, что он будет преподавать, а кому.

– И кому же?

Пушкин бросил быстрый взгляд в сторону двери и произнес скороговоркой:

– Как вам должно быть известно, до женитьбы я пользовался немалым успехом у дам, Петр Александрович. И, признаться, не все остыли чувствами к вашему покорному слуге. Есть такие, кто будет рад услужить мне.

Подмигнув, Пушкин продекламировал:

Черноокая Россетти

В самовластностной красоте

Все сердца пленила эти,

Те, те, те и те, те, те.

Плетнев расцвел, усмехаясь:

– Ах, вы об Александре Осиповне Россет говорите! О прелестной смуглой фрейлине ее величества. Но...

– Продолжайте, Петр Александрович, – предложил Пушкин. – Вы хотели спросить, будет ли покорна мне «южная роза» Зимнего дворца теперь, когда я обвенчан с другою?

По правде сказать, именно эта мысль первой пришла в голову Плетневу. Фрейлина Россет славилась не только красотой и умом, а еще своенравием. В жилах ее текла гремучая смесь из французских, итальянских и грузинских кровей. Это придавало ей особый горячий темперамент, с которым был способен совладать далеко не всякий мужчина. Однако Пушкин, пожалуй, был погорячей мадемуазель Россет. Придя к такому выводу, Плетнев сказал не то, что собирался сказать вначале.

– Посмотрит ли такая красавица на Гоголя, вот что я хотел спросить? – произнес он в задумчивости. – Не слишком ли он прост и невзрачен для Россет?

– Достаточно того, что есть я, Петр Александрович, – молвил Пушкин, – человек, который не терпит женских отказов. Она знает о