Было тогда Суровцеву лет двадцать шесть, а Масленникову на шесть больше, но годы эти были так уплотнены для Геннадия Владимировича объемом увиденного, узнанного, пережитого, что разница в жизненном опыте тянула, пожалуй, лет на пятнадцать.

Во всяком случае, и тогда, и в последующие годы Масленников постоянно ощущал весомость этой разницы чуть ли не на целую строительную эпоху и относился к Суровцеву, к его одногодкам Копелеву и Логачеву как старший товарищ и наставник.

Парень из рабочей семьи, выросший в Зауралье, в озерно-лесистой глухомани, отраде местных колхозных рыбаков и охотников, Толик Суровцев выглядел поначалу не по-городскому застенчивым в обращении с товарищами. Но был не застенчивым, а, наоборот, рьяно-упорным и старательным в работе.

Это заметил Масленников.

Суровцев закончил только восемь классов и пошел работать, чтобы помогать матери. Отец, Михей Варфоломеевич, солдат, долго валялся по госпиталям с тяжелым черепным ранением, а когда, по словам Толика, «чуть оклемался», то нашел там, прямо в госпитале, другую жену, не то медсестру, не то докторшу, и остался с нею.

Сам в юности хлебнувший через край сиротской доли, Масленников запомнил эту «деталь биографии» Толика, сообщенную так, мимоходом, в одной из добродушно-исповедальных бесед, что возникают случайно и так же быстро гаснут за шумным застольем в день получки или в связи с каким-либо иным событием.

Что такое военная, послевоенная безотцовщина, Масленников знал хорошо! Сколько их в ту пору оказалось в стране, таких, как Толик, как он сам? И не все ведь выбрались на прочную дорогу из трясины тогдашних бед, голодухи и всяческих соблазнов.

Масленников любил выдвигать людей. Добрая эта страсть отыскивать в человеке не худшее, а лучшее, пестовать активное и динамичное в характере, поднимать человека до уровня того самого ценного, что есть в нем, — это свойство далеко не каждого руководителя. Есть ведь и любители не «выдвигать», а «задвигать» тех, кто по разным причинам нравственной или деловой несовместимостью мешает, или раздражает, или потенциально может составить угрозу соперничества.

Анатолий Суровцев стал бригадиром в масленниковском коллективе, где выдвинуться было нелегко, хотя бы потому, что ветераны бригады — а их насчитывалось немало — хорошо помнили самого Геннадия Владимировича, которого сменил Александр Андреевич Гусев. О Гусеве писали газеты, опыт его был освещен в книжке, посвященной бригаде. Гусев, работая, окончил институт и ушел на должность старшего прораба потока.

Следовательно, Суровцеву предстояло выдержать тяжелый экзамен на сравнение со своими предшественниками. Ему, Суровцеву, досталась знаменитая бригада, а ведь известно, что добыть славу трудом нелегко, а не уронить ее потом еще труднее. И популярность, и былые заслуги бригады — все это обязывало, ложилось дополнительным грузом на плечи Суровцева.

На поточном, типовом строительстве, где монтажники изо дня в день, из часа в час проделывают в определенном ритме одни и те же операции, казалось бы, трудно проявить какой-то особый стиль, отличную от других профессиональную ухватку! Но так может представляться лишь сторонним наблюдателям.

Выигрышную особинку, свой важный козырь и мастерство имел каждый бригадир, если, конечно, он был достоин руководить бригадой. И Масленников подумал, что каждый из его учеников обладал какой-то «производственной изюминкой». Если для Копелева это были организационная хватка, напор, энергия, динамичность, если про Логачева сам Масленников говорил, что Игорь «инженерного плана мальчик», то козырь Суровцева именовался — качество.

Определенный различными стандартами, качественный уровень монтажа был обязателен для всех. И все бригады старались сдать дом на оценку «хорошо». Но при всем том Суровцев следил за качественным уровнем строительства с особым, выделявшим его старанием. И дома его оказывались чище и аккуратнее сработанными, чем у соседей по участку.

Кто-кто, а уж Масленников-то знал, что есть разные степени оценки хорошего качества, которые, сплошь и рядом «на глазок», определяют те, кто принимает дом. Здесь сказывались и субъективные наслоения, и человеческие взаимоотношения, и всякие иные привходящие обстоятельства. И поэтому был не менее важен, чем оценки членов государственной комиссии, внутренний самоконтроль над качеством самих монтажников. У Суровцева контрольная планка его строительной совести стояла высоко.

«С какой чертой характера, — спрашивал себя Масленников, — связано у Толика Суровцева стремление выполнять работу с качественным блеском? — И отвечал себе: — С совестливостью рабочего человека. А еще, наверно, с ровным, устойчивым и веселым характером. Суровцев часто улыбался, работая. А хорошее настроение приходит тогда, когда человеку приятно смотреть на красивое дело рук своих».

Масленников нередко думал еще и о том, что совестливость — это нечто вроде маленького незримого человечка, который сидит где-то внутри, под сердцем, и не дает сработать небрежно, наспех. Он как бы все время твердит: «Ставь на все, что делаешь, клеймо своего умения, свой личный знак качества».

Масленников, когда работал бригадиром, старался поступать именно так и радовался, видя такую же повадку у Суровцева.

— Ну как живешь, Толик? Как дом лепится у тебя? — спросил Масленников, когда Суровцев, быстро шагая, подошел к нему и с мягкой улыбкой протянул руку.

— Тянем на уверенное «хорошо», а надо бы вообще-то на «отлично». Только у нас в управлении такая оценка большая редкость, — ответил Суровцев.

— А что так, друг? В чем загвоздка? — спросил Масленников, долгим взглядом оглядывая Суровцева, такого рослого, статного, как бы всем своим существом излучающего здоровье и уверенное жизнелюбие.

— Загвоздки есть, Геннадий Владимирович, — по-прежнему улыбаясь и словно бы не придавая большого значения ни вопросу Масленникова, ни тому, что он может ответить, произнес Суровцев. Он понимал в той же мере, как, должно быть, и сам Масленников, что вопрос этот означает просто приглашение к началу разговора о том о сем, о житье-бытье, о новостях в комбинате и что менее всего Масленников рассчитывает на подробное перечисление всех «загвоздок». О том, каковы они, он и сам имел достаточно точное представление.

Через минуту дверь прорабской открылась и в комнатке появились Копелев и Логачев. Оба они шумно поздоровались с Масленниковым, а он, как и обычно, на правах старшего обнял их за плечи.

— Ну, молодцы, ребята, молодцы! — произнес он, метнув при этом быстрый оценивающий взгляд на обоих бригадиров.

Копелев был в белой каске, с боков которой всегда свисали у него незастегнутые тесемки. Его темнобровое, с немного кургузым носом, слегка вытянутое лицо словно бы чем-то не то обиженного, не то рассерженного парня