Размахивая сумкой с книгами, Катя вбежала в кухню и увидела мать. Она сидела за кухонным столиком, подперев голову рукой, и по ее широкому, скуластому лицу текли слезы.

В углу сидел маленький Виктор, молча таращил на мать любопытные глаза.

Катя в первый раз в жизни видела, как плачет взрослый человек, мать, и ей сделалось и больно, и страшно, и стыдно за все, что происходит в их доме.

— Мама, ну что ты, мама? — говорила она, трогая мать за плечо. — Ну, что случилось?

— Опостылело все, опостылело, — точно про себя бормотала Анастасия Степановна. — Господи, за что? Пятнадцать лет… Что ни сделай, все не так. Что ни сделай…

Катя выбежала из дому. Бабушка работала в огороде. При виде ее у Кати замерло сердце. Нелегко ребенку начать объяснение со взрослым. Тем более если этот человек с детства внушал страх и почтение.

— Бабушка, ты долго будешь маму обижать?!

Екатерина Артамоновна обернулась и, выпрямившись, несколько минут молча смотрела на Катю.

Но Катя выдержала этот взгляд. Теперь, когда она высказала слова, которые долго не могла произнести, ей стало легко, как и тогда, когда, переплыв середину Волги, она отчетливо увидела на противоположном берегу кустарник и поняла, что наверняка доплывет.

Опираясь на лопату, Екатерина Артамоновна смотрела на Катю. Таким Катя никогда не видела ее лица: серое, замкнутое, чужое. И взгляд был полон презрения и укора, точно Катя жестоко обманула ее доверие и любовь.

Махнув рукой, бабушка сказала только одно слово: «Иди!» — и отвернулась.

С того дня еще тяжелее стало в доме. Екатерина Артамоновна ни с кем из домашних не разговаривала, на Катю и вовсе не смотрела. Мать окончательно растерялась. Только коренастый белобрысый Кирилл, похожий на мать, жил неугомонной жизнью сильного, драчливого двенадцатилетнего мальчика да маленький Виктор, худенький и бледный, ни на кого не обращая внимания, бродил по комнатам.

Все эти годы Иван Воронин мало бывал дома: с апреля по октябрь — в плавании, зимой — в затонах. Он знал, что в семье неладно — жена запугана, дети ее не слушаются, бабушка исподволь воспитывает в них неуважение к матери. Надо было уезжать из Кадниц. Но он не знал, как быть с Екатериной Артамоновной: оставлять ее на старости лет одну — нехорошо, взять с собой в город — значит, опять все по-прежнему.

Так много лет не мог Иван ничего решить.

Когда Катя окончила семилетку, он понял — дальше тянуть нельзя. Надо дочери продолжать учение. Пора устраиваться с семьей в городе.

Он сказал об этом матери.

Екатерина Артамоновна пристально посмотрела на сына и отвернулась.

— Куда дом-то брошу? — сказала она. — Да и Нижний не за горами. Езжайте, свидимся.

Летом 1938 года Воронин с семьей переехал в Горький.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Воронин плавал теперь капитаном буксирного парохода «Амур», водил по Волге баржи. Катя каждую навигацию плавала с ним. Однажды — было лето 1940 года — она сказала отцу.

— Папа, ты позволишь мне взять с собою мою подругу, Соню Щапову?

На морщинистом, обветренном, но по-прежнему чеканном лице отца, усеянном синими точками порохового ожога, появилось отсутствующее выражение.

— Можно бы, да знаешь, как… Посторонние люди на судне…

— Я на будущий год не поеду, так что взамен…

— Посмотрим, — сказал отец.

— Нет, папа, ты мне ответь сейчас. Я должна сказать Соне определенно. Да — да, нет — нет!

Девочки явились на пароход вечером. Катя — загорелая, скуластая, Соня — невысокая блондинка с обращенной ко всему миру приветливой, стеснительной улыбкой.

Огромный диск заходящего солнца отражался в реке чешуйчатым огненным столбом. По реке тянулись караваны, снизу — баржи с нефтью, сверху — плоты. У речных вокзалов дымили нарядные пассажирские пароходы. Сновали катера, баркасы. Быстро проносились спортивные лодки, длинные и узкие, с такими же длинными и узкими веслами, ритмично мелькавшими в воздухе.

На стрелке, в том месте, где Ока сливается с Волгой, темнел осередок — маленький голый островок.

За рекой в вечерней дымке расстилались необозримые луга с редкими конусообразными стогами сена. Полоски лесных насаждений, узкие, неестественно аккуратные, точно нарисованные в школьном учебнике, обозначали дороги. Над фабричными трубами, высокими, тонкими, неожиданно вставшими на ровном поле, висели в воздухе клубы черного дыма.

Предвечерний туман уже скрадывал детали картины, но вся она еще блестела и переливалась в ослепительном золоте заката.

Катя обежала судно. Все так же, как и в прошлом году. Хлопочет команда, готовясь к отвалу. На корме сидят и разговаривают женщины, сушится на веревках белье, бегают дети, из камбуза доносится вкусный запах борща и гречневой каши. Кок Елизавета Петровна так же плавно несет свое дородное, гибкое тело. Она босиком. У нее стройные ноги казачки с крепкими загорелыми икрами. Она улыбается Кате, обнажая два ряда белых блестящих зубов.

— Здравствуйте, Елизавета Петровна, — сухо отвечает Катя и идет дальше… Она не любит Елизавету Петровну.

Хлопочет и суетится первый штурман Сазонов, маленький, белобрысый, вечно озабоченный человек.

— Что хорошего, Александр Антоныч? — спрашивает его Катя.

— А что хорошего! — отвечает Сазонов. — Дождей нет, воды нет, будем раков давить.

И он долго жалуется на команду — понабрали кого попало, такой бестолковый народ, — и на пароходство: дали некомплектное обмундирование, брюки есть, фланелек нет, и отчетность усложнили, целые дни только и пишешь бумажки да составляешь отчеты, и в портах простои и безобразия…

Катя ищет своего старого приятеля, рулевого Илюхина, и находит его в кубрике. Он чинит ботинок. Сгорбленный человек лет под шестьдесят, с седоватыми усами. Сколько помнила себя Катя, Илюхин всегда плавал с отцом. Иногда на тихом, безопасном плесе давал Кате штурвал, и Катя заискивала перед ним.

— Я к тебе завтра, Иван Иваныч, приду на вахту, — дипломатично сказала она.

— Чего же, приходи, — ответил Илюхин, продолжая починять ботинок. — Только вот вахтенный новый…

— Кто?

В прошлом году Илюхин стоял вместе с первым штурманом Сазоновым. Сазонов разрешал давать Кате штурвал: она помогала ему составлять отчеты. Если Илюхин несет теперь вахту с отцом, то все пропало: отец никогда не пустит ее к рулю.

— Второй штурман новенький, — сказал Илюхин, обрывая зубами нитку.

— Как его фамилия?

— Сутырин Сергей Игнатьевич…

— Сергей Игнатьевич, — машинально повторила Катя. Новый человек, кто его знает, может быть, и в рубку не пустит…

Они с Соней легли спать в каюте отца… К знакомому запаху табака, мокрого от дождя шинельного сукна и свежевыстиранного белья примешивался теперь запах выкрашенного дерева, который бывает на судне после ремонта. И