– Колин, вот кофе. Проснись и хлебни немного. – Девушка потрясла его за плечо. – Эй, Колин!

Он открыл глаза и, уставившись на нее туманным взглядом, пробормотал:

– Да что с тобой такое? Ведь ты была храброй… самой храброй из всех, кого я знал.

Глаза его снова закрылись.

– Колин?

Она посмотрела на его длинные ресницы: когда человек притворяется, что спит, ресницы дрожат. Колин не притворялся.

– Колин!

Бесполезно.

Уилла растерялась. Она постояла у дивана еще некоторое время и только собралась уйти, как вдруг уловила какой-то сладкий аромат. Повинуясь инстинктивному желанию распробовать его, она втянула носом воздух – и чуть не закашлялась: сладость осела на языке такой невыносимой горечью, что девушка невольно поморщилась.

Как однажды сказала бабушка, приготовив на редкость неудачный пирог с лимонным кремом: именно такой вкус у сожаления.

Густой туман, окутывающий по утрам Уоллс-оф-Уотер, сам по себе был достопримечательностью. В каждом магазинчике на Нэшнл-стрит продавались «банки с туманом» – баночки из серого стекла, которые туристы раскупали как оригинальные сувениры. Для Уиллы же это погодное явление было примерно таким же необычным, как океан для того, кто живет на его берегу. Когда видишь его каждый день, нет-нет да и спросишь себя: и с чего столько шума?

Когда на следующее утро Уилла отправилась в дом престарелых, туман уже понемногу отступал под натиском июльского зноя. Колин, к счастью, уехал еще ночью, явно разочарованный тем, что Уилле уже не восемнадцать и она больше не подшучивает над ничего не подозревающими людьми.

Лучше бы он вообще не появлялся в ее доме. Она уже давно выросла и теперь совершает лишь правильные, взрослые поступки – как раз для того, чтобы никого больше не разочаровывать.

– Привет, бабуля, – радостно сказала Уилла, входя в комнату Джорджи Джексон.

Бабушка была уже одета и, слегка ссутулившись, сидела у окна в кресле-каталке. В лучах утреннего солнца, освещавших ее белые волосы и бледную кожу, она казалась почти прозрачной. В молодости это была красивая женщина с огромными глазами, высокими скулами и тонким носом, и Уилле временами чудилось, что под сеткой морщин она видит юное прекрасное лицо – словно мимолетное отражение в волшебном зеркале.

Первые признаки старческого слабоумия по-явились у бабушки, когда Уилла уехала в колледж. Отец сразу перевез ее к себе, и она заняла бывшую комнату внучки. Через два года у Джорджи случился сердечный приступ, и папа был вынужден поместить ее в дом престарелых. Уилла знала, как непросто далось ему это решение, но у него получилось устроить мать в лучшее учреждение в городе. После смерти отца Уилла взяла на себя обязанность регулярно навещать бабушку – ведь ему бы этого хотелось. Он обожал мать и всю жизнь из кожи вон лез, чтобы только ей угодить.

Уилла считала бабушку милым, но весьма непростым человеком: у нее словно бы имелись невидимые шипы, которые не давали к ней приблизиться. В нервной и недоверчивой Джорджи Джексон не было ни капли легкомыслия, что, учитывая, в какой роскоши она выросла, неизменно поражало Уиллу. После того как ее семья обанкротилась, Джорджи пошла в гувернантки и до семидесяти с лишним лет работала в самых богатых домах города.

Бабушка отличалась спокойным нравом, как и отец Уиллы. В их семье самой громкой была мать. Уилла до сих пор помнила ее смех – приятное стаккато, как потрескивающие в камине угольки. Мама работала секретаршей в адвокатской конторе и умерла, когда Уилле было всего шесть. После этого девочка полюбила играть в смерть. То, облившись водой с ног до головы, она ложилась на диван и неподвижно лежала, притворяясь, что утонула; то, распластавшись на капоте машины, делала вид, будто ее сбили. Но больше всего малышке нравилась «смерть от ложек»: она лежала на кухонном полу, облившись кетчупом и засунув ложки под мышки. В шесть лет Уилла не понимала, что такое смерть, и не видела в ней ничего плохого, ведь плохое не могло бы произойти с ее прекрасной мамочкой. Откровенно говоря, смерть ее завораживала.

Однажды Джорджи, застав внучку за воображаемым разговором с матерью, бросилась открывать окна и жечь шалфей. «Призраки ужасны, – предупредила она. – Никогда не говори с ними. Не подпускай их близко». Уилла тогда крепко обиделась на бабушку и долго не могла простить ей того, что она лишила ее связи с мамой, заставив бояться умерших, пусть и таким нелепым образом.

Все суеверия давно стерлись из бабушкиной памяти, как и образ внучки. Но Уилла знала, что, хотя Джорджи не понимает ни слова, ей нравится слушать голоса, поэтому несколько раз в неделю приходила сюда и рассказывала: что творится в мире, как выглядят деревья в это время года, чем нынче торгуют в магазинах и какие перемены случились в отцовском доме. Сегодня она похвасталась новым диваном, но о визите Колина промолчала.

Она говорила до тех пор, пока сиделка не принесла еду. Уилла помогла покормить бабушку и, когда поднос опустел, аккуратно умыла ее и снова присела рядом.

Немного поколебавшись, она достала из заднего кармана джинсов пригласительный билет:

– Я долго думала, показывать его тебе или нет. В следующем месяце в «Хозяйке Голубого хребта» будет праздник – юбилей Женского общественного клуба. Пэкстон Осгуд собирается чествовать тебя как одну из его основательниц. Это приятно, конечно, но ты ведь никогда не говорила мне об этом клубе, и я даже не знаю, значит ли он для тебя хоть что-нибудь. Если да, я бы сходила туда, а так – понятия не имею, как лучше поступить.

Уилла посмотрела на приглашение и впервые догадалась посчитать: оказывается, на момент основания клуба бабушке было всего семнадцать лет, то есть именно в этот год Джексоны лишились фамильного особняка и родился отец Уиллы.

Как ни больно было это признавать, но в юности Уилла не особенно гордилась тем, что она из семьи Джексонов. Лишь недавно она начала ценить своих предков за их трудолюбие и за то, что они не стыдились собственной бедности, в отличие от нее самой. Уилла смирилась с тем, что бабушка уже никогда не ответит на ее вопросы, а в про-шлом, когда и Джорджи, и отец могли бы ей многое рассказать, она попросту не придавала этому значения. Но иногда – сейчас, например, – девушка до слез жалела об упущенных возможностях. Как же ей хотелось повернуть время вспять: сказать им обоим, как сильно она их любит, исправить то, что натворила, дать родным повод для гордости, а не для вечного беспокойства.

Она оторвала взгляд от приглашения и замерла в изумлении: Джорджи повернула голову, и ее глаза, такие же серые, как у внучки, смотрели прямо на нее, как будто в словах Уиллы прозвучало нечто ей знакомое. Такого уже много лет не бывало, и сердце Уиллы взволнованно забилось. Она подалась вперед:

– Бабуля Джорджи, что? «Хозяйка Голубого хребта»? Женский общественный клуб?

Джорджи шевельнула правой рукой, подвинув ее ближе к Уилле, – левая сторона ее тела была парализована, – и зашевелила губами, силясь что-то произнести.