Снежные розы.

Их нужно рвать аккуратно, чтобы не сломать хрупкие стебли, не смять тонкие лепестки.

Нести в обеих ладонях, не уронить случайно, спускаясь по леденеющей уже к вечеру тропке с холмов, донести до дома, где мама, тревожась, стоит у окна.

— Ты убежал без куртки, — говорит она как-то виновато.

Он, конечно же, простудился.

Жар — и все кругом горит, и Вольфи горит — а потом озноб и кашель. Мама входит в комнату, она идет мелкими шажками, боясь уронить огромную алюминиевую грелку. Грелка похожа на кастрюлю и ее нужно завернуть в старые простыни, чтобы было не так горячо. Она будет долго-долго остывать в ногах.

— Когда я на тебя смотрю, даже не верится, что ты совсем-совсем не похож на ангела, — говорит она.

Вольфи вздыхает, набирает полную грудь воздуха, ему хочется выдохнуть протяжно все до самого донышка, а получается только хриплый кашель.

— Ну давай я тебе про рыцарей почитаю, — говорит она примирительно и берет с полки книжку, где на обложке вечно скачет в никуда разноцветный конник в латах. И будто не было ничего.

Надо задержать дыхание, чтобы каждое слово, которое Вольфи, конечно, знает наизусть, легло в тишину комнаты, когда мама читает: «Уж больше тысячи лет минуло с тех пор, как владычествовал над христианскими народами император Карл Великий. Держава его простиралась от Северного моря до окраин солнечной Италии, от вольных вод Эльбы, где жили славяне, до увенчанных снежными шапками Пиренеев».

И течет в вечернем воздухе легенда об одиноком и суровом в своем одиночестве ко всем, кого любил, Карле, и о несчастной его сестре Берте, которой приходилось прятаться от брата в пещере, и о ее сыне, молодом рыцаре Роланде.

А на столе — и кажется, словно они лежат большим белым ворохом, белым дымом — снежные розы.

Если вы вдруг спросите Вольфи, когда лучше ходить в школу, он тут же, не задумываясь, выпалит «никогда». А если подумать? Ну, если подумать, то, конечно, весной. Весной улицы Городка Ц. рождаются заново, улицы притворяются, что они на самом деле сады и лужайки, улицы махортятся зеленой пыльцой, улицы вдруг прорастают гиацинтами, мелкими примулами и похожими на крохотных львов одуванчиками. И даже хлебный дух из пекарни Долльнера не такой, как зимой — он становится весенним ветром, обнимает тебя запахом свежевыпеченных ржаных караваев и булочек с корицей и изюмом, впитывается ароматом хлебной коричневой корочки в одежду — до того впитывается, что тут же подводит живот, так хочется хлеба.

В тот весенний день Вольфи дал по дороге в школу кругаля.

Если весенним понедельником не посмотреть, подросла ли форель в ручье у мельницы, неделя может не задаться.

У ручья Вольфи всегда забирается на большой валун — он тут, говорят, со стародавних времен — и представляет, что он рыцарь Кристоф. Он будто бы мечет копье в большую рыбину где-то в глубине, а потом стрелой прыгает за ней. Вниз головой, ловко, стремительно, весь превращаясь в тонкую дугу.

Почти у самой школы разбили стройплощадку, огородив пол-улицы. На заборе — так полагается по закону — большая железная табличка, на которой в красной рамке стоит обычное: «Не входить. Родители несут ответственность за своих детей». Кто-то, видно, совсем недавно, тщательно вымарал химическим карандашом напечатанное «родители» и написал вместо него «дети», потом зачеркнул «детей» и написал «родителей», отчего получилось: «Дети несут ответственность за своих родителей».

Вот так будет правильно, подумал Вольфи. Вот так — справедливо, как в жизни.

Из окон первого школьного этажа слышалось пение первоклашек, вытягивающих старинный хорал:

Меньше КО, меньше ФЕ,

Не пей так много КОФЕ!

Ты ж не басурман какой,

Что без кофе сам не свой[2].

Когда идешь этой дорогой, то всегда почему-то опаздываешь в школу. Да и вообще — весной все время туда опаздываешь.

Сейчас капеллан Кройц снова отвесит затрещину, думал Вольфи, идя по школьному коридору. Дверь в классную комнату была непривычно открыта. В классе — пусто, и только у окна стоял молодой священник, так же, как и капеллан Кройц, заложив руки за спину.

Услышав шаги, он обернулся, и Вольфи увидел смешной нос картошкой, румяные щеки и круглую голову без единого волоска. И узнал. И Вольфи стало стыдно.

Потому что вчера вечером — уже стали дымчатыми холмы на горизонте — на безлюдной Кладбищенской он вдруг встретил Выскочку с приятелями.

Встретить Выскочку с его подпевалами да еще и вечером — никакой интернат для трудновоспитуемых не может с этим сравниться, это точно. Если Выскочка увидит малявку — а ты-то точно для него малявка — так окунет лицом в траву или даст пинка. Или еще чего похуже придумает.

А его подлизы будут стоять рядом и смеяться. Вчера ему попался Вольфи — и Вольфи, в общем-то, еще повезло. Потому что Выскочка только издевательски протянул: «Иди сюда, маааленький!» — и отвесил ему такой «орех», что голова загудела.

С Вольфи Выскочка становился особенно наглым — и все знали, почему. Потому что у того не было ни отца, ни брата, которые, если что, придут и надерут хамоватому Выскочке уши. Мама — это не то, разве ж станет мама драть кому-то уши из-за Вольфи? Еще ведь и скажет, что сам виноват…

Щелбаны-орехи у Выскочки получаются виртуозными, он мастер по орехам-то.

Орехов бывает два — лесной и грецкий. Лесной со всей силы падает на лоб с таким щелчком, будто свалился с дерева только что, а грецкий больно проезжает по затылку, костяшки пальцев словно прокладывают бороздки по голове, как на скорлупе грецкого ореха…

Вольфи достался лесной.

Выскочка медленно, с наслаждением складывает пальцы по-особому, примеривается к твоей голове, наверное, думая, где побольнее выйдет, и со всей силы щелкает, гулко и страшно, по черепушке.

«А теперь вали, малявка», — милостиво разрешил он.

Вольфи шел — и было ему снова обидно, до слез. Он думал: вот вырасту, стану как рыцарь Роланд, племянник императора Карла, и покажу этому Выскочке.

А потом отошел подальше, обернулся, увидал, что Выскочка с приятелями все еще стоит на улице, набрал в грудь побольше воздуха и крикнул что было силы: