Я напилась воды из кружки, пожевала хлеб. И мукой бы запастись.

– Слушай, служитель, дело к тебе есть, – окликнула я с порога.

Он выпрямился, прикрыл глаза рукой. Лицо все еще распухшее, но хоть веки открылись, даже синева проглядывает.

– В деревню сходишь, продуктов принесешь. И вещи купишь… Я расскажу какие.

– А что, магия твоя черная закончилась? Попроси у Шайтаса, пусть подкинет то, что тебе нужно. Или наколдуй! – буркнул он.

– Несподручно мне что-то силу на ткань переводить! – Вот дурак, неужели думает, что ведьмы все из воздуха берут? – Сказала, значит, пойдешь!

– Дорогу обратно найду, даже не надейся, – бросил он.

Я плечами только пожала. А потом с ехидной ухмылкой вытащила молитвенник, который Ильмир обронил, когда меня повязать пытался, выдрала пару листов и между строк гусиным пером и соком ягодным список нацарапала. Того, что из лавки принести требуется. И ему всучила. Он как увидел, что я своей ведьминской рукой на святое покусилась, осквернила слово божие, побелел, задыхаться начал, так что я уж подумала, будто удар с ним случился. Но ничего, отошел. Расправил листочек, в сутану убрал. На меня даже не смотрит.

– Рассказать обо мне никому не сможешь, – предупредила я и потянула из его горла серебряную нить. Тонкую, как паутина, тугую, как струна. Вытащила, вокруг своего пальца грязного накрутила, полюбовалась. Прямо колечко.

А служителю мешочек с монетами протянула – поболее того, что он мне сулил, когда купить пытался.

– Ведьмино золото, – хрипло выдавил Ильмир.

– Не нравится, на свое покупай! – отрезала я, мешочек швырнула на землю и в дом потопала. Служитель у коряги постоял, развернулся, взметнув белые волосы, и ушел.

А я мешочек с монетами подобрала и обратно в подпол кинула. К другим таким же. Знал бы служитель, сколько у меня таких мешочков… Хотя в одном прав: ведьмино оно.

* * *

Охотники на земле сидели. Грязные, тиной и по́том пропахшие, слепнями и муравьями искусанные. Но этих-то я лечить точно не собиралась. Постояла, полюбовалась, за тенью спрятавшись. Потом нахмурилась. Мальчишка, Таир, на земле лежал, как котенок свернулся, коленки подтянул, дрожит. Непорядок. Так и до хворобы болотной недалеко.

Встала на колени, положила ладони на землю, призывая косолапого. Медведя издалека услышала – лез через бурелом, за колючки цепляясь, не таился. Хоть и ворчал недовольно, что потревожила. Бурый к зиме готовился, берлогу мхом и хвоей выстилал, а тут ведьма с указом. Но ослушаться не посмел, конечно. Только мне без надобности, чтобы охотнички арбалеты свои похватали, еще спустят болты по дурости… Так что пришлось еще и болотницу звать. А эта нежить вредная, злющая да пакостливая. Утопленницы все такие. Эта ничего просто так не делает, даже тумана клок пожалеет. Отдала ей сны свои на луну вперед, пусть тешится, рассматривает…

Болотница топь приоткрыла, выпуская смрад. Запузырилась трясина, выплевывая жижу вонючую, и наполз белесый пар оттуда. Тяжелый, ядовитый. Чуть больше вдохнешь – не очнешься. Так что я медлить не стала. Как охотники попадали на землю, так я косолапого за лапу и в низину. Голова от смрада закружилась, мишка заревел, но я держала крепко. Самой-то мне мальчишку не поднять… Он хоть и младше меня зим на десять, а выше на голову да на пуд тяжелее. Косолапый Таира схватил, и мы обратно бросились.

– Закрывай! – кричу болотнице. А она пакостничает, нежить водная, не торопится. Эх, я разозлилась! Косолапого вперед протолкнула, а сама вернулась. Хоть в глазах уже слезы кровавые и в ушах звон стоит, а иду. Хлопнула ладонью по земле, так что содрогнулось болотце и дырка под ним образовалась. Не закрою – иссохнет за зиму, в нутро земляное уйдет. Утопленница заволновалась, запричитала, прямо как живая. И смрад мигом пропал, и кувшинки по берегам зажелтели, даже квакуши выползли, петь пытаются. А я хмурюсь стою, хоть и не серчаю уже. Устала только. На глупую нежить с ее шалостями силу разбудила. Но дыру решила пока оставить, чтобы знала болотница, как ведьму злить!

Косолапый уже к мальчишкиному боку принюхивался, порыкивал. Хорошо не голодный, а то мог и отхватить кусок, пока я там силушкой разбрасывалась. По ушам ему дала, чтобы пасть закрыл, и велела к опушке паренька нести. Сама рядом пошла. Так до пролеска и добрались: косолапый ковыляет, на спине его Таир лежит, а рядом я подолом мету…

Медведя отпустила, путы ведьминские сняла да благодарность выказала. Он и умчался, а я возле паренька присела, лоб потрогала. Ничего, жить будет, захворал чуток. Прислушалась, принюхалась, учуяла мужика на поле. Сидит, к стогу привалился, травинку жует. Да вот мелькнул на тропке платок белый, знакомый… Пастух вскочил, бросился следом, а я тропку подтолкнула, завертела, к лесу направила. И заволновался деревенский, забеспокоился, но платок мелькает меж деревьев, зовет…

Отошла в сторонку, чтобы пастух меня не увидел, распустила клок тумана, которым как платком размахивала… Тут и Таир застонал.

– Парень! Да откуда ж ты тут? Раненый, что ли? – запричитал пастух, ощупывая паренька и озираясь. – Ох, а мне с дрему супружница привиделась… А то так и лежал бы ты тут, до зимы, пока в землю не вмерз! Ну, давай, милок, вставай, чай не девица!

Со стонами Таир все ж поднялся и, опираясь на пастуха, заковылял прочь.

– Как же ты тут оказался?

– Меня медведь принес на спине. А рядом девушка шла… Глаза голубые, волосы рыжие до пояса, словно шуба у лисички… И улыбка ласковая такая… Где она? Мне найти ее надо… краше ее не видел…

– Ох, бедняга! – поцокал языком мужик. – Нескладицу несешь, привиделось тебе, парень… Все привиделось…

Я нахмурилась, а потом улыбнулась. Чистая у паренька душа. Хорошая.

Саяна упала сверху, устроилась на голове, потопталась, когтями вырывая мои пакли. Вот чертовка, сварю…

* * *

Служитель явился, когда месяц тропку светом выткал. Я уже было обрадовалась: не нашел дорогу служка, заплутал… уж как старалась! Ан нет. Шел уверенно и спокойно, как к себе домой! Да еще и лошадку на поводу вел, мешками груженную. Я только зубами скрипнула, а так надеялась, что на горбу поклажу потащит!

Кобылу под навесом у поленницы устроил, мешки в лачугу затащил и разбирать начал. А сам хмурится, словно думу тяжелую думает. Даже от Теньки отмахнулся, как от кошки домашней, так что хлесса в угол села и оттуда лишь смотрела недоуменно да головой качала. Саяна по притолоке взад-вперед носилась, поглядывала желтым глазом, пытаясь покупки рассмотреть. Даже дух лесной в окошко заглянул, так я ему кулак показала. Но то понятно: редко в чаще обновки человеческие. Я у стены стояла, смотрела равнодушно. А служитель все сложил на лавку, муку в закуток отволок и, ни слова не говоря, за порог ушел.

Я ткань тронула, пальцами по лентам пробежала. Темное все, как и просила, коричневое и болотно-зеленое, ни одного светлого пятнышка. По лесу в белом платье ходить – зверье веселить. А так добротно и пачкается меньше. Но и темное полотно – красивое. Грубое, а мягкое – знать, Аришка ткала, есть в деревне мастерица. Я за ней наблюдаю порой: хорошая девка, с косой до пояса, веселая. Песни поет так, что пичуги замолкают, слушают. И ткань у нее добрая выходит, душевная, не колет нигде, а любая обновка ладно сидит и долго носится. Хороший выбор служитель сделал и здесь почуял, значит…