Там я для вас обед приготовил: нагнал проезжего человека с конем, закрутил, задушил, замучил, спать уложил, песком принакрыл… Гайда! Поройтесь!.. То-то я добрый!..

– Спасибо, дяденька! – провыли волки и пустились вприскочку по указанному направлению.

Так забавлялся, развлекался Ураган-богатырь, товарищей поджидаючи…

Долго ли, скоро ли – загудело по степи, холодом повеяло, завыло, засвистало, – скачет Ураганов брат-зимник: дед-Буран. Прискакал, обнялся с братом… Взвились винтом чуть не до неба и снова на землю спустились.

– Как поживаешь?

– Чудесно!.. Как ты?..

– Скучно летом… зато выспался!.. Что же, пока мы с тобою двое?

– Пока двое…

– Подождем, побеседуем…

Дед-Буран был на гривастом сивом коне, звали коня Пургую. Сан дед в белом овчинном халате, в таком же малахае, и борода у него была, как у брата, до пояса, только, как лунь, белая… Тряхнет бородою – глаза занесет мелкими, льдистыми снежинками…

– И чего гнали мы, спешили! – рассуждают меж собою братья-губители. – Вишь его, ночь; только показалась звезда предутренник: неповадно Зною, первому палачу людскому, с его роднею в такую пору показываться… Подождать, пока солнце взойдет, приходится…

Стали дожидаться.

Забелела полоса на востоке, вспыхнуло небо золотым светом, понеслись над степью-пустынею невидимые голоса… Из-за высоких барханов проглянуло солнце…

– Теперь скоро! – решили братья и оба на восток воззрились…

Тихо, словно не по земле ступает, по воздуху плывет – медленно приближается Зной-богатырь… И глазам смотреть на него больно; лица разглядеть нельзя в его огненном сиянии.

– Сам один, али с детьми, с ребятами малыми?

– Захватил и ребят на совет, да поотстали, следом бегут… Слышь, костями постукивают? – отвечал Зной-богатырь…

А дети у него: сын Голод да дочка Жажда, – злые, презлые, – тут как тут, из-за ближнего бархана поспешают.

Едет Голод, костяк костяком: очи провалились, зубы оскалены – и едет на тощем-претощем верблюде, кожа да кости… Едет и сестрица его Жажда, телом вся в брата, а сидит, еле держится, на тощем осле-ишаке.

– Тутотка ли, тятенька? Поспели!

– Ну, теперь все в сборе! – загремел Ураган. – Приступим к совещанию…

– Приступим! – отвечали все хором.

– Говорят, братцы мои, что люди зазнаваться стали, – начал Зной. – Мало того, что у себя, где воду мы не могли одолеть, – тени понастроили, деревья понасажали, надо мною стариком надсмеялись. Говорят, будто мало им того места, где самим Богом воде быть указано, – дальше в пустыню, в наше исконное царство, проводить ее собираются. Где, бывало, часа перегона от городских стен до наших пределов не было, – теперь уже и в день не проедешь… обидно!..

– Ну, это мне плевок, – похвастался Ураган. – Разнесу, ‘размечу, позасыплю песком те арыки, с корнем деревья повыворачиваю… Гляди: мало ли я на своем веку царств обратил в пустыню… Покажи, где еще такие новые?..

– Сидели бы, небось, по своим норам, – заворчал дед-Буран, – а то к нам в пустыню и в одиночку, и целыми караванами ходят, под носом у нас понарыли колодцев… Норовят всё летом пакостить; зимою, небось, когда я на страже, боятся…

– Что ж меня, значит, не боятся? – осердился на брата Ураган-богатырь, только что перед тем расхваставшийся.

– Полагать надо!..

– А ты поразрой пески, – мало, что ли, найдешь костей человеческих? Да!.. Поди-ка поройся, – и счета не будет… Чьих рук это дело?..

– Все стараются! нечего считаться да ссориться… – перебил Зной, – не время!..

– Нас тятенька даже в города посылал, и мы там немало находили работы, – затрещали костями детки.

– Все хороши, да в одиночку не воины, – оборвал Ураган. – Я начну рвать, метать, – ты, Зной, опоздаешь…

– Я припеку здорово, – тебя, черт знает, где носит в то время попусту! – перебил Зной.

– Вот и мы с сестрой тоже в разлад: редко вместе… Начну я свою работу, а у людей вода не отнята… ну, денек-другой промаются, а там и добредут до жилого места…

– Я на воду не властна, – выстукивает зубами сестрица, – воду тятенькина обязанность отобрать… мое дело после брать за горло.

– Цыц! – крикнул Зной. – Так вот мы и собрались здесь для того, чтобы путем сговориться, позабыть ссоры да разлады и действовать сообща к погибели человеку и всему живому, разом дружно накидываться и зорко стоять настороже неприкосновенности пустыни нашего мертвого царства… Мертвое так и должно быть мертвое… и мы, вековые богатыри, страшная слава которых давно уже прошла по всему свету, самими людьми достойно воспетая, не посрамимся во-веки…

– Кто против нас в союзе посмеет?! – гаркнул Ураган.

– Кто дерзнет?! – загремел Буран.

– Сунься только! – затрещали, зашипели Голод с Жаждою.

– Да будет так! – поднял руку в знак клятвы старый, лучезарный Зной и так засверкал очами, что дед-Буран отвернулся.

– Легче, говорит: – борода таять начала!..

Случилось тут пронестись степью вечному бродяге, путнику легкому – Перекати-поле.

Скакало оно, неслось, подпрыгивало, с гребня одного бархана на гребень другого переносилось, зацепилось за кустик сухой, задержалось и слышало весь разговор собравшихся злых степных губителей.

– Ох вы, горе-богатыри!.. – заговорило Перекати-поле, – не такая пора теперь, чтобы словами похваляться, зря только хвастаться… Скоро настанет конец вашему царству злому… Идет, гремит, пыхтит да посвистывает новый богатырь, идет с далекого запада, где прошел, вековой след оставил… железом воду сковывает, цепи на пустыни двойные накладывает… Да не враг людям идет, а друг и покровитель: за его спиной, что за каменною стеною, человеку… Скоро и сюда появится, вашу степь окует, загремит по железу железом, – и ляжете вы все у его ног, как псы послушные, потому – ведет того богатыря могучего человеческий гений…

Задумались над этими словами вещими злые силы пустыни, тревожно покосились на запад и, понурив головы, тихо, шагом в разные стороны разъехались…

Литавры Магомета Тузая

Урда[13] ликовала, когда молодой хан Азрет впервые вступил на трон Тимуридов. Его сверстник, такой же юный Магомет Тузай, любимый музыкант ханский, грянул на своих золоченых литаврах торжественную песнь славы и радости.

До глубокой старости жил хан Азрет; состарился и Магомет Тузай, всюду сопровождавший, во главе дворцового хора, своего повелителя и друга.

Гремели золотые литавры и славу победы над врагами, и ликование торжествующих победителей, и тихие радости любви и мира, и плач о погибших героях, сложивших на поле брани свои головы.

Умер хан Азрет, и на его погребении, в последний раз, скорбно