– Опять сам вскочил. – Бабуся покачала головой и улыбнулась, как только я выскочил из ванной и сунул нос на кухню. Она покачала головой. – Зачем только? Сегодня ж тебе в сад идти не надо. Ну да ладно – тогда иди быстро убирай постель и садись с дедом завтракать.

– А чего на завтрак?

– Пшенная каша. И чай с бутербродами.

– Сладкая?

– Сладкая, сладкая, – рассмеялась бабуся. Она не признавала вчерашнюю еду. Да и вообще несвежую. Для каждого приема пищи все готовилось по новой. Завтрак – так завтрак. Обед – так обед. Единственным исключением были суточные щи. Но и они, чаще всего будучи сготовленными, убирались в дальний угол кухни, где и ждали сутки, прежде чем приходила их очередь подаваться на стол. Были у нее какие-то хитрости, которые делали такие щи с выдержкой в одни сутки более вкусными, чем только что сваренные. Значит, они и подавались именно с задержкой в одни сутки.

Я весело попрыгал в комнату, размахивая полотенцем. Блин, как же я счастлив, что мои любимые дедуся и бабуся живы, здоровы и рядом со мной! И любят меня точно так же, как я и помнил. Не то что в тот момент… ну когда… ну-у-у, вечером, после сада… ну когда я из него убегал… то есть в день, когда я как раз и появился в этом прошлом…

Та сказанная бабусей фраза буквально ввергла меня в ступор. Как? Где? Когда? Кто меня раскрыл? Это воспитательница? И что она рассказала обо мне бабусе? Поверит ли та, что я все еще ее внук, просто старше. Причем старше, чем она сейчас… И что рассказывать про будущее? Они же тут коммунизм ждут. Его наступление Хрущев аккурат к восьмидесятому году обещал, насколько я помню. Ну и как мне им рассказывать, что Советский Союз вот так возьмет и развалится, причем без мировой войны, глобального голода и иных общепланетарных напастей? Да меня тут в психушку сдадут с подобными заявами… А бабуся между тем окинула меня суровым взглядом и продолжила весьма строгим тоном:

– Мой внук никогда так себя не ведет! Он не кричит, не капризничает и слушает, что ему говорят взрослые. – Тут она вздохнула и покачала головой: – Похоже, в садике ошиблись и выдали мне вместо моего внука – другого мальчика. Пожалуй, надо вернуться и разыскать моего Ромочку…

– Не надо! – Тело снова отреагировало само. Я бросился к бабусе, обхватил ее обеими руками и, крепко прижавшись, разревелся. – Я твой, я Вома, я ваш с дедусей…

Несколько мгновений я громко ревел, вцепившись в бабусю, а затем мне на макушку опустилась теплая женская рука, и мягкий голос бабуси произнес:

– Ну, ладно, будет… Не плачь. Я уже вижу, что ты и есть мой Ромочка… Просто не веди себя больше так.

– И буду! – проревел я сквозь слезы.

– Ну все, все… заканчивай давай. Пошли уж домой, горе ты мое луковое… Я на вечер блины испекла. Да и дедуся скоро со службы вернется – а нас нет. Вот он взволнуется! Пошли уже.

Вот так и закончилась моя первая, ну и, наверное, последняя попытка покапризничать…

Бабусина каша была, как всегда, невероятно вкусной. Так что я не только умял целую тарелку, но еще и попросил добавки. Дед, сидевший напротив, довольно крякнул:

– Молодец! Мужиком растешь… Знаешь, как раньше в деревнях работников нанимали? Приходит мужик наниматься работником, так его хозяин за стол сажает и смотрит, как работник ест. Если плохо ел – так гнали взашей. Потому как толку с такого работника никакого. А если хорошо – значит, справно работать будет!

Я эту байку знал. Дед меня ею все время попрекал, если я за столом капризничал. Так что я просто поднял голову, улыбнулся деду, буркнул: «Угум!» – и продолжил активно работать ложкой… После того как я начал просыпаться по утрам на час раньше и втихаря делать комплекс ушу, у меня резко увеличился аппетит. Что очень радовало моих дедусю и бабусю. Поскольку они исповедовали классический подход дедушек и бабушек – внук должен был быть чисто вымыт и накормлен до отвала, а остальное – от лукавого!

А вот с занятиями у меня явно вырисовывалась проблема. На то, что я сумею сохранять в тайне свои занятия ушу сколько-нибудь долго, я не надеялся. Спалят. Квартира двухкомнатная. И хоть бабуся с дедусей спят в спальне, а я ночую в гостиной на кресле-кровати, то, что я по утрам занимаюсь какой-то странной муйней, – рано или поздно точно окажется замеченным. Я ведь деда-то засекаю только по щелчку выключателя туалета, который расположен буквально в одном шаге от дверей гостиной. Он же, как кошка, ходит. Абсолютно бесшумно. А как вы думали – он у меня фронтовой разведчик-диверсант. Войну начал старшиной, а закончил старшим лейтенантом. И какую войну! На которой даже в обозе выжить было очень непросто. Бомбежки, «котлы», прорывы. Немцы – вояки жесткие. А он в тыл к ним ходил. Причем не раз, не два и даже не десяток… Так что вздумай он сначала зайти поцеловать внука – тут и будет мне фокус с последующим разоблачением. Потому как объяснить ему, откуда его внук узнал все вот эти движения, я точно не смогу. Дед ведь сразу поймет, что это целостный комплекс. Он же у меня еще тот волкодав. Джиу-джитсу владеет! Ему всех советских разведчиков учили, пока окончательно не перешли на самбо. А мой дедуся – крутой разведчик. За войну не один десяток «языков» перетаскал. Ему командующие армиями задачи ставили. Он мосты рвал за четыреста километров от линии боевого соприкосновения и в интересах наступательной операции фронта. Его, кроме пеших разведрейдов, еще и восемь раз в тыл немцам с парашютом забрасывали. На него дважды похоронки приходили…

Про войну дед мне рассказывал довольно много. У нас с ним это называлось «быль».

Я там, в покинутом будущем, читал заявления разных товарищей о том, что, мол, «настоящие» ветераны никогда не вспоминали о войне. Херня все это – вспоминали, но очень по-разному. Над какими-то воспоминаниями, бывало, и ржали, а над какими-то – плакали. Помню, то ли на двадцать третье февраля, то ли на майские приехали к деду друзья-сослуживцы. Сели, выпили, а потом начали песни петь. Много пели. От «Бьется в тесной печурке огонь…» и «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу…» до «Синенького, скромного платочка». И во время последней я заметил, что дед не поет почти, а плачет. Вот так едва губами двигает, а по щекам слезы… Тогда я постеснялся спросить почему, но уже много позже собрался с духом и спросил. И он рассказал.

Это уже в сорок четвертом было. Они оборону держали. Окопались основательно. По полному профилю. ДЗОТы обустроили. Ходы сообщения. Блиндажи возвели в три наката. Почему в три – так самые распространенные немецкие гаубицы калибра десять с половиной сантиметров три наката не брали. Наши стодвадцатидвухмиллиметровые такое перекрытие брали – а немецкие нет. Так что все солидно сделано было, основательно… И так случилось, что у его друга, взводного, именно в этот день был день рождения. Двадцать лет парню исполнилось. Юбилей! Вот они и собрались в самом большом блиндаже отметить это дело. Участок фронта у них тихий был, немцы их давно особенно не тревожили, да и темнело уже – так что решили, что можно. Большой компанией собрались. Почитай, все ветераны роты вне зависимости от званий. И ефрейторы там были, и сержанты, и старшина с офицерами. Ну и дед тоже. Он тогда уже из разведчиков ушел и до ротного дорос. Человек сорок в блиндаж набилось. Считай, половина роты… Посидели, выпили, закусили, чем бог послал и старшина принес. А потом дед вышел из блиндажа. Посты проверить надо было – ну он и пошел. А когда дошел до крайнего, немцы в ночную атаку пошли. Да под прикрытием артиллерии. И вот первый же снаряд тот блиндаж и накрыл. Причем был он не десяти с половиной сантиметровый, а куда более крупный… И не то беда, что он всех своих друзей, с кем уже не первый месяц бок о бок воевал, в том блиндаже потерял. Война – дело такое, тут смерть рядом ходит… А то, что не все там сразу умерли. Кого ранило да бревнами завалило, кого землей присыпало, и он лежал кровью истекал. Но раскопать их и как-то помочь было нельзя. Немцы поперли как угорелые, а у него и так от роты, почитай, половина в строю осталась. Причем большинство командиров в том блиндаже оказалось. То есть рота, считай, без управления. Так что единственную команду, которую он мог отдать, – стоять насмерть! Вот они и отбивались почти час, не в силах оторваться от винтовок и пулеметов, и при этом слушая, как их друзья стонут и кричат под завалом, один за другим отходя в вечность. После того как немцы откатились, из четырех десятков заваленных удалось откопать только троих. Да и для них уже поздно было. Так на его руках эти трое и умерли… Вот так и случилось, что для него «Синий платочек» вовсе не лирической песней стал, а, считай, похоронным маршем.