Никому ничего не объяснив, даже бугру слова не трехнул. Не потребовал из общака своей доли. Одну душу забрал в охапку и исчез.

«Мы его нашмонали все же. Через кентов на воле. А он, будто никогда фартовым не был… Сбылось твое благословение. Так ответил Циклоп. Нынче он — Стефаний. И в Циклопы — не желает, падла! Схудал весь. Одни мослы остались, так говорили, кто его видел. Хотели его кенты пришить за откол, но пожалели. И отпустили с миром. И этот Стефаний молился за них. Не потому, что не ожмурили, жалел их.

Так-то, вот, отец Харитон! Не пропало даром твое! Не стало больше в моей малине самого лихого и удачливого кента. Кто, как и когда его вразумил — не знаю. Только теперь мне второго такого не сыскать на воле. Считал я себя бугром, хозяином фартовых. Ан, ты пересилил. И нынче тебя мои кенты нередко вспоминают. Особо, когда ты с библиотеки в барак хилял. Руки, ноги от холода не сгибались, синими были. А ты не слюнявился. За все благодарил Бога, прощенья просил у Него. Нам бы твое терпение! Да видать, оно тоже лишь по наследству передается, вместе с кровью…»

Отец Харитон проснулся, когда первый луч солнца скользнул по его лицу. Он помолился. И, чтоб не разбудить детей, принялся в который раз перечитывать знакомый наизусть Закон Божий.

В это время в окно к нему постучали нервно. Кто-то прошел к крыльцу. Отец Харитон заспешил в сени, снял запор. На пороге стоял Гусев, расстроенный чем-то.

Харитон позвал его в дом. И Шаман, оглядевшись по сторонам, сказал тихо:

— Никанор исчез. Пропал вовсе. Нет его в Усолье нигде. Ни дома, ни на работе. И семья в удивлении.

— Ты его вчера видел? — спросил Харитон.

— Нет. Целый вечер лекарства тебе делал. Лег поздно. Не до него было. А утром чуть свет его сын пришел. Говорит, мол, вчера отец, уже под вечер, вышел посидеть на завалинке, весенним воздухом подышать захотелось ему. Телогрейку на плечи накинул. Вышел. Хватились его, когда темнеть стало. Решили позвать домой. А Никанора нигде нет. Думали, что навестить тебя, Харитон, пошел он. Да в твоем доме света не было. Ждали, может, вернется, может, кто позвал его в гости? Но нет, вон уже все на работу пошли, а Никанора нет. Весь берег обошли. Даже на, кладбище были.

— Может, он в поселок поехал?

— Все лодки на местах. Ни одна не взята. Тоже смотрели. Да и никого в селе не было. Иначе — семья приметила бы, — говорил Гусев.

— Наверное, чекисты его увезли.

— Тогда бы семья узнала. Предупредил бы. Чего ваньку валять? Никто его в нательном с телогрейкой не забрал бы. А и воровать — без толку. Не ценность какая.

— Увезли его. Слышал я о том. Чекисты на нем свою промашку сорвут, что со мной не получилось. За то, что ответ в Канаду не сыскали. А он им как улика нужен был против меня. Вот эту осечку на нем отыграются…

— Ворон ворону глаз не выклюет. Сочтутся на угольях, — криво усмехнулся Гусев.

— Можно мне сегодня еще отдохнуть? — истолковал по-своему приход Шамана священник.

Виктор головой замотал:

— Неделю вам, батюшка, даже во двор выходить нельзя. Все ноги- руки — изувечены. Спину лечить надо. Почки еле дышат, печень стонет. Все поотбивали. О чем вы? О какой работе? Жив — и то слава Богу!

Виктор отдал настой, отвары Пелагее. Объяснил, как надо лечить Харитона и вскоре ушел, пообещав заглянуть вечером.

Отец Харитон, едва Шаман ушел, заставил себя пройти по комнате. Пусть медленно, держась за стены, кусая от боли губы, но он понимал, что жить за счет общины долго — нельзя.

Он заставлял себя выздороветь скорее. И, превозмогая подступавшую к горлу тошноту и боль, делал новый шаг.

Кружилась голова, во рту все пересыхало и солоноватый вкус крови стал довольно ощутимым. Только тогда Харитон снова лег в постель.

Жена заставила выпить лекарства, принесенные Шаманом. И вскоре боль отлегла, отпустила.

Отец Харитон уснул не поев.

Пелагея осторожно вытерла пот с лица мужа. И, отправив детей на работу, принялась за уборку дома.

Харитон спал, наверстывая упущенное, набираясь сил.

В обед ему принесли из общинной кухни наваристой ухи, гречневой каши с молоком и много варенья для чая.

Священник ел. А Дуняшка Гусева просила Бога исцелить, вернуть здоровье отцу Харитону как можно скорее.

Вечером, когда священника навестил Шаман, Харитон уже пытался ходить по комнате не держась за стены.

И, хотя от боли струился пот от макушки до пяток, а колени предательски дрожали, священник молился и делал новый шаг, и снова выдерживали ноги на диво всей семье и Гусеву.

— Что нового? — спросил Виктора, вернувшись к постели.

— Никанора нет нигде. Дети все вокруг осмотрели. У пограничников спрашивали. Невидели ни кого.

— Сыщется. Этот не пропадет. Такие бесследно не исчезают. Скоро объявится. А может, перекинут его в другое место. В область. За властями следить. С нас какой прок нынче? Вымираем, как мамонты. И о чем бы меж собой ни говорили — дальше Усолья не уходит, средь нас умирает. Никому вреда не приносим. Перестали быть социально опасными. Да и какой толк засадить в тюрьму ссыльного? Это как из клетки в клетку пересадить. Его теперь к делам важным готовят. На настоящее стукачество. А мы, как я догадываюсь, перестали интересовать власти. Нынче Никанора на повышение пошлют. Он, наверно, подучивается. Инструктаж сучий проходит, — смеялся Харитон и добавил:

— Горек его хлеб. Еще горше — доля. С такой судьбой лучше не жить, и не рождаться на свет. Всем враг. И Богу, и людям. Потому что сатане служит. Из его рук ест. Дети, когда поймут, отвернутся. На погосте его добрым словом помянуть некому станет. Есть ли чья доля хуже этой?

— То по-нашему. А по его — может все иначе вовсе. Думает, что двух коров тянет. Он задарма не пернет. Так что не мне его жалеть. Он о смерти не думает. Такие подолгу живут. Потому, как падаль… Она всю жизнь воняет, но не гниет, — не согласился Гусев.

— Ты мне о новостях скажи. Что в селе нового? О людях. Ведь вот вчера Пелагея сказала о Катерине из поселка. Про Алешку Пескарева. А больше ничего не знаю.

— Ну, то как же! У Лидки, Оськиной бабы, мальчонка объявился. Народился эдакий рыжик! Крепыш! Ну, копия Оська. И горластый — в обоих родителей. Я роды принимал. Все благополучно. Так что скоро крестины новые. Готовьтесь, отец Харитон. Чтоб к тому времени здоровье было.

— Слава Тебе, Господи! — перекрестился священник и пожелал здоровья и светлой судьбы новому усольцу.

— Осип на радостях, даже материться разучился. До сих пор обалделый ходит. А Лидка его как расцвела! Даже не узнать бабу! Не орет. Только мальца баюкает. И все ему песни поет. Оказывается, много ль бабе надо было? Рожала — не крикнула. Терпела.

— А еще что?

— Бабы наши вчера в совхоз пошли. Картошку сажать. Пятнадцать гектаров земли нам дали. Насовсем. Но сказали, что больше не получим, хоть сколько людей ни прибавится в Усолье.