— Вышел я от Марьи — и солнца не вижу. Что делать? Пить, как пил? Марья на прощанье мне совет дала: устраивай, мол, жизнь все-таки свою как-нибудь, в артель обязательно вступай. Я ведь еще единоличник был. Почему? А черт его знает. Чего скрывать — с колчаковцами пил и с партизанами пил. Не знаю, почто не прихлопнули меня те или другие. Или рукой махнули — пьяница, мол, беспросыпный. Вишь, как бывает в судьбе.

Приплелся я от Марьи домой, налил полный стакан водки, подержал в руке... И швырнул под порог. И бутылку швырнул. Да так, что жалобный стекольный звон дня четыре в ушах стоял...

На пятый день пришел в себя. Пришел от мысли: ведь Филька Меньшиков не остановится, порешит где нибудь Марью, беречь надо ее...

И стал я беречь ее. За каждым шагом ее следил, знал, когда она встает, куда едет по артельным делам, когда ляжет вечером спать и куда в первую очередь утром пойдет. Все я знал. Да не уберег...

Глаза Анисима снова повлажнели, и он торопливо махнул рукой:

— Я говорил — хмель-то в голову рассказчика ударит... Ты уж прости, не могу больше...

— Дальнейшее я вроде знаю... Рассказывал как-то Захар. Спасибо, Анисим Семенович.

— Вот такая она и была, Марья... На другую весну посадил я маленький осокорек на ее могилке. Расселина там большая, глубокая. Примется, думаю. И принялся. Я все боялся, что ветер либо ребятишки поломают. Да нет, от ветра стебелечек тряпочкой привязал к колышку, а ходить туда не то что дети — взрослые боялись в ту пору. Один Захарка похаживал только...

Анисим задумался, будто припоминая, все ли рассказал, не пропустил ли чего. И закончил:

— Вот так... А ты сам уж сообрази, что тут про нее, что про меня. Про меня-то можно и откинуть, а про Марью запомни... Ну ладно, побегу, гляну, как коровешки там...

Анисим стал убирать со стола посуду. Петр Иванович сидел молчаливый, задумчивый.

— Прости, Анисим Семенович, а Марью-то кто... Филька?

Старик звякнул посудой, присел на прежнее место, уперся кулаком в щеку.

— Кто же еще... Марья растрясла его в том же году. Тогда еще о раскулачивании речи по окрестным деревням не вели, из одежки вываливали лишь тех, кто с колчаковцами водился да больно уж воду мутил. Филька не только мутил — обрезишками баловался. И потом — догадалась она, должно, кто дочку ее в колодец... И не стерпела. Что же, человек. Собрала своих партизан бывших да подстригла его под гребенку. Потом-то говорили — незаконно, мол, самопроизвол... Да сделано было дело. И Марьи уже самой на свете не было. Он, Филька, ее...

— Но откуда известно все-таки, что он? Даже Большаков не знает...

Анисим быстро поднял и опустил глаза.

— А это, кроме меня, никому и не известно, может. А я-то знаю. Тот ножичек, который Филька прибрал... — Анисим встал, ушел в другую комнату. Вернулся, положил перед Смирновым тяжелый финский нож с наборной костяной рукояткой. — Вот он, ночижек-то. Я его на утесе, между прочим, поднял, когда Марьину дочку из земли вынимали...

Несколько минут Петр Иванович молча разглядывал нож, не решаясь к нему прикоснуться. В рукоятку между костяными пластинами было вставлено четыре медных.

— Но... почему же ты, Анисим Семенович, никому не сказал, что это Филька?

— А зачем? Для чего? — дважды спросил Анисим. — Если бы Филька еще раз объявился... Или брательник его, Демид...

— Кстати, куда Филька тот делся? Как из амбара, в котором его сторожили, сбежал?

Старик сердито засопел:

— Я почем знаю!

Взял нож и отнес в ту же комнату. Вернувшись, стал натягивать полушубок. Петр Иванович, облокотившись на стол, сидел недвижимо.

— Людская жизнь — тайга тайгой, в иных местах еще гуще все сплетено-перепутано, — проговорил старик. И добавил неожиданно, вроде без всякой связи: — Но Митьку-стервеца я все равно насквозь прогляжу, только дай Бог маленько еще сроку... Да куда это проклятая шапка запропастилась, язви ее?

Наконец Шатров отыскал шапку, надел, плотно завязал уши, взял костыль.

— А вот Устина Морозова можно... насквозь? — спросил Петр Иванович. — Или Фрола Курганова?

Глаза Анисима блеснули из-под низко надвинутой шапки. Помедлив, он ответил:

— Отчего же нельзя? Каждого можно, ежели не спеша, говорю.

— Но как?

— Как! — усмехнулся Анисим, но тут же стал серьезным. — Иной человек — как сосенка какая-нибудь на камнях... Подивишься порой — на чем дерево растет? То-то и оно, вроде бы не на чем. А оно растет себе. Значит, далеко его корешки тянутся, до самого того слоя, который питает. Вот докопайся до этих корешков — и все поймешь... Так ты пойдешь, что ли?

— Сейчас, — машинально ответил Смирнов, думая о словах старика. — Все равно с восьмичасовым поездом опоздал уже...

— Ну, дело твое. Будешь уходить — двери на щеколду закинь, а то ветер распахнет.

Анисим ушел, а Петр Иванович продолжал сидеть недвижимо. Даже когда вбежала с улицы пышущая морозом Ирина и стала разматывать платок, он не пошевелился, не повернул головы.

— Петр Иванович! — тревожно воскликнула девушка, готовая кинуться ему на помощь.

— Ничего, Ирочка. Со мной — ничего.

— Ой, — облегченно вздохнула девушка. Сбросила шаль, полушубок, валенки. Мокрые и промерзшие, они стукнули об пол, словно каменные. — А я уже прямо обмерла вся. И зачем вы ездите по колхозам? Вы и так сделали для людей очень много...

Ирина взяла с печки сухие шерстяные носки, быстро натянула их и, сидя на табуретке, заболтала ногами, наслаждаясь теплом.

— Иди сюда, девочка, — сказал вдруг Петр Иванович. — Сядь вот здесь, напротив меня. Вот так... Зачем, говоришь, езжу? — Он помолчал. — Когда-то я знал одну девушку. Чем-то она походила на тебя. И она сказала мне однажды, что на земле очень много обыкновенных хороших людей и очень мало любопытных.

— Любопытных? — переспросила Ирина.

— Любопытных, — подтвердил Петр Иванович. — Я тоже долго не мог понять, что она хотела сказать. А потом понял... вот что понял. Видишь, вот горит над нами электрическая лампочка. Каждое лето колосья за Светлихой шумят, волнуются. А скоро полетит к далекой мерцающей звездочке могучий космический корабль. Но... как тебе сказать? Не горела бы лампочка, не шумели бы колосья и никогда не помчался бы в глубины мироздания звездолет, если бы некоторые люди не обладали простейшей человеческой особенностью — любопытством. Один человек, например, полюбопытствовал, отчего обыкновенно стекло, отшлифованное особым образом, увеличивает предметы, — и создал микроскоп. Другой задумался, почему птицы летают по воздуху, — и изобрел самолет. Третий попытался представить, что происходит в душе порядочной женщины, живущей во враждебном ей обществе, во все уголки ее души заглянул — и рассказал обо всем увиденном в книге. И книга эта принесла людям столько же пользы, сколько микроскоп и самолет, а может быть, намного больше... Пока еще на земле слишком много обыкновенных людей и слишком мало любопытных, таких, как эти трое, создавшие микроскоп, самолет и книгу. Но таких людей становится все больше. Скоро их будет очень много. Придет время — все будут такими. А чтобы оно пришло скорее, надо каждому стараться быть любопытным. Вот и я стараюсь. Вот и езжу, слушаю, смотрю, что делается на земле. И не беда, что я ничего не изобрету, не напишу, скажем, книгу. Для того и другого нужен большой талант. Таланта у меня нет, но мне все равно интересно жить, интересно ездить и смотреть...