всего света: золото, серебро, пряности, золоченая кожа, гобелены, сукна, бархат, шерсть, шелк; бобы, горох, зерно, мясо, сало, мука; вино лувенское, намюрское, люксембургское, льежское, брюссельское и арсхотское, вино из Бюле, виноградники которого подходят к Намюрским воротам, рейнское, испанское и португальское, арсхотская изюмная наливка, которую там называют landolium, бургонское, мальвазия и многие другие. Пристани завалены товарами. И все эти земные блага и плоды человеческих рук привлекают сюда самых смазливых потаскушек, каких только видел свет.

— Уже разлакомился, — заметил Ламме.

А Уленшпигель ему:

— У них мне могут встретиться Семеро. Ведь мне было сказано:

В разрухе, крови и слезах — ищи.

А кто же главная причина слез, как не распутные девки? Не на них ли несчастные безумцы тратят блестящие и звенящие каролю, не их ли оделяют они драгоценностями, цепочками, кольцами, а от них уходят оборванные, обобранные, без камзолов, а то и без белья, и не на разорении ли этих безумцев бесстыжие девки наживаются? Где чистая красная кровь, прежде струившаяся в жилах у этих безумцев? Теперь это помои, а не кровь. И еще: разве за обладание нежным телом прелестниц безумцы не вонзают друг в друга ножи и кинжалы, не дерутся без всякой пощады на шпагах? Хладные окровавленные трупы, уносимые с места дуэли, — это трупы несчастных, сошедших с ума от любви. Если отец в отчаянии проклинает кого-то, если волосы его, в которых еще прибавилось седины, стали дыбом, если он уже выплакал все слезы и в его сухих глазах неугасимым пламенем горит скорбь о погибшем сыне; если мертвенно-бледная мать тихими слезами плачет — плачет так неутешно, как будто на всем свете она одна такая несчастная, — кто же тому виной? Продажные девки — ведь они любят только себя да деньги, к своим золотым поясам они ухитрились привязать весь думающий, действующий и философствующий мир. Да, Семеро у них — пойдем к девкам, Ламме! Может, и твоя жена там — стало быть, двух зайцев убьем.

— Ин ладно, — молвил Ламме.

Разговор этот происходил в июне, когда листья каштанов уже краснеют от солнца, когда птички поют на ветках, когда крохотные букашки и те жужжат от радости, что им так тепло в траве.

Ламме шагал рядом с Уленшпигелем по антверпенским улицам, понурив голову и еле волоча ноги, как будто он двигал целый дом.

— Ты впал в уныние, Ламме, — заметил Уленшпигель. — А знаешь ли ты, что это очень вредно для кожи? Если ты не разгонишь тоски, то кожа у тебя будет сходить клоками. Неужели же слух твой будет ласкать прозвище: Ламме-облезлый?

— Я хочу есть, — объявил Ламме.

— Пойдем закусим, — сказал Уленшпигель.

И они пошли на Старый спуск и до отвала наелись choesel’eй и напились dobbelknol’я.

И Ламме больше не хныкал.

И Уленшпигель сказал:

— Благословенно доброе пиво за то, что оно, как солнцем, озарило твою душу! Живот твой трясется от смеха. До чего ж я люблю смотреть на развеселую пляску твоих кишок!

— Они бы еще и не так заплясали, сын мой, когда бы мне посчастливилось найти жену, — подхватил Ламме.

— Пойдем поищем, — сказал Уленшпигель.

В таких-то разговорах дошли они до квартала Нижней Шельды.

— Посмотри на этот деревянный домик с хорошенькими резными окошечками, обрати внимание на желтые занавески и красный фонарь, — обратился к Ламме Уленшпигель. — Там, за четырьмя бочками bruinbier’a, uitzet’a[22], dobbelknol’я и амбуазского вина, восседает прелестная baesine лет этак пятидесяти с хвостиком. Что ни год, она покрывается новым слоем жира. На одной из бочек горит свеча, к балке подвешен фонарь. Там и светло и темно — темно для любви, светло для расчета.

— Стало быть, это обитель дьяволовых черниц, a baesine — ихняя настоятельница, — заключил Ламме.

— Твоя правда, — подтвердил Уленшпигель. — Это она во имя господина Вельзевула ведет по греховной стезе пятнадцать миловидных девушек — охотниц до любовных похождений; она их и кормит, и дает им приют, вот только ночевать им здесь возбраняется.

— Так ты уже успел побывать в этой обители? — спросил Ламме.

— Я хочу поискать там твою жену. Пойдем!

— Нет, — объявил Ламме, — я раздумал, я туда не ходок.

— Что ж, ты пустишь своего друга одного к этим Астартам? — спросил Уленшпигель.

— А пусть и он туда не ходит, — отвечал Ламме.

— А если он туда за делом — посмотреть, нет ли там Семерых и твоей жены? — настаивал Уленшпигель.

— Я бы сейчас поспал, — признался Ламме.

— Ну так войди, — подхватил Уленшпигель и, отворив дверь, втолкнул Ламме. — Смотри: вон там, за бочками, меж двух свечей, — baesine. Комната большая, дубовый потолок потемнел, балки закоптились. По стенам лавки, кругом колченогие столы, уставленные стаканами, кружками, бокалами, кубками, кувшинами, посудинами, бутылками и прочими орудиями гульбы. Посреди комнаты тоже столы и стулья, а на них дамские накидки, золотые пояса, бархатные туфельки, волынки, дудки, свирели. Вон в том углу ведет наверх лестница. Лысый горбун играет на клавесине, стоящем на стеклянных ножках, — поэтому клавесин дребезжит. Потанцуй, пузанок! Вот они, все пятнадцать смазливых шлюшек: кто сидит на столе, кто верхом на стуле, одна наклонилась, другая распрямилась, третья облокотилась, четвертая развалилась, эта лежит на спине, та — на боку, кому как нравится, кто в белом платье, кто в красном, с голыми руками, с голыми плечами, с голой грудью. На все вкусы — выбирай любую! Иным пламя свечей озаряет светлые волосы, а их голубые глазки остаются в тени — виден только их влажный блеск. Другие, закатив глаза, томно выводят под звуки виолы какую-нибудь немецкую балладу. Третьи, дебелые, раздобревшие, наглые, хлещут стакан за стаканом амбуазское вино, показывают свои полные руки, голые до плеч, яблоки грудей, вылезающие из открытого платья, и, не стесняясь, орут во всю глотку — то по очереди, а то и все вдруг. Прислушайся!

— Провались они нынче, деньги! Нынче мы кого хотим, того любим, — говорили красотки, — хотим — мальчика, хотим — юнца; кто нам взглянется — того и полюбим, бесплатно полюбим! — Смилуйся над нами, Господи, пошли ты нам нынче таких, которые наделены от природы мужской силой, пошли нам настоящих мужчин — пусть они придут к нам сюда! — Вчера за плату, а нынче ради удовольствия! — Кто хочет пить из наших уст? Они еще влажны от вина. Вино и поцелуи — это верх блаженства! — Пропади они пропадом, вдовы, раз они спят одни! — А мы — девчоночки! Этот день отведен для добрых дел. Юным, сильным, красивым — вот кому раскрываем мы сегодня объятия. Выпьем!