Жили мы очень бедно, можно сказать, беднее нас не было не только в переулке, но и во всей большой части села, которая состояла из Моло-това, Сосновки, Рябовки и Заречья. Село наше занимало огромную площадь, улицы протяжённостью не один километр, упирались либо в бескрайние луга, куда гоняли в ночное лошадей, либо в лесные массивы.

Теперь я понимаю, что бедность эта началась с Советской власти, которая уничтожила передовой класс трудящихся. У нас не было бабушек и дедушек, их тоже уничтожила власть, позже их всех реабилитировали.

Вдобавок наш дом сгорел в 1953 году (меня ещё не было на свете) жаркой июньской ночью.

Примечание. Подробности в рассказе «Мама».

Но и соседи жили не так уж богато, разница была небольшая. Жили все дружно, всегда помогали друг другу. Иначе было нельзя. Резать торф объединялись семьями и каждой семье резали по два-три дня, как повезёт с залежами, на сколько кирпичей находка, толстый ли слой расчистки и, наконец, не рухнет ли всё в одночасье. Такое, помню, было и у нас. На высоком берегу речки расчистили большую площадь, стал папка работать подъёмником. Восхищается, что торф коричневый с прожилками, да ещё на шесть кирпичей! Выбрали мы треть территории, и тут хлынула вода из-под земли. Вмиг затопила карьер, и всю очищенную территорию. Это стоило больших нервов отцу и маме. Пришлось искать новые залежи. Без торфа не перезимуешь.

Картошку сеяли тоже несколько дворов сразу. В каждом крае посев по-своему. У нас на Брянщине, например, надо было обязательно каждую картофелину посадить в землю срезанной стороной, а идущий следом с граблями накрывал навозом, только потом проходил плуг и накрывал всё это. Потом проезжал второй раз, и только после этого снова сеяли. Плуг тянули всегда две лошади, одна шла бороздой, другая — рядом. Пахарь то и дело покрикивал: «Бороздой!»

Убирать урожай начинали с середины сентября, картошник (у нас он называется «бульбошник») никогда не косили. Картошку убирали лопатой, то есть вскапывали весь огород, сразу же сортировали на крупную, сеянку и мелкую. Она просыхала на солнце до вечера, и её сразу переносили в подвал, каждую в отдельный закром. Уборка продолжалась неделю и больше, это зависело от помощников, от работы в колхозе.

Мелкой картошкой кормили поросёнка, кур, крупной питалась семья, а сеянка была неприкосновенна — для посева. Картофель была ежедневно в меню колхозников, порой, три раза в день. Ели её с молоком, простоквашей (у нас называлась «сорокваша»), огурцами, капустой, иногда получалось с селёдкой. Но такое бывало очень редко, хотя и стоила она не так дорого: не очень качественная (сейчас даже помню запах) по 78 копеек и очень вкусная по рублю 13 копеек. Сельдь привозили в магазин в больших бочках, приготовлена она была сухим засолом.

Нашей большой семье до нового урожая часто не хватало картофеля, приходилось корзин восемь-десять брать взаймы у соседки Насти, которая жила с матерью, взрослая дочь её Нина проживала в Одессе.

Работать в селе дети начинали лет с пяти. В обязанности входило нарвать травы для домашнего скота, подмести в доме, присмотреть за младшими, пасти гусей. Пасли их, чтобы они не зашли на луг, где были колхозные угодья, за которыми наблюдал объездчик. И если проворонишь, он «прилетал» верхом на коне и топтал гусей. Дома ждала «порка». С семи-восьми лет уже работали вовсю. Вместе с взрослыми резали торф (укладывали на повозку, раскладывали на ровном месте для просушки, поворачивали дважды, складывали в кубы, перевозили сухой домой и складывали в сарай). Вечером гоняли гусей на жнивьё, когда уже было разрешено после уборки урожая, летом пололи колхозные делянки с морковью и свеклой, выбирали замашки, потом убирали коноплю — в общем, во всём были помощниками матерям. Отец мой работал бригадиром в посёлке Желанный, потом возглавил пожарную команду, целый день пропадал на работе. Каждый вечер интересовался нашими делами, строго следил за нашими поступками. Воспитывал в строгости, мы все боялись его взгляда, если в чём-то провинились. Обращались к нему «Вы», а к маме «Ты». Она тоже была строгой в воспитании. Никогда не перечила отцу, если он кого-то наказывал, потому что всегда было по делу.

Какие картины встают предо мной хрущёвского периода правления?

Если бы я писала об этом ранее, не прикоснувшись к военным его действиям, возможно, я называла бы его по имени отчеству, но теперь уже не могу.

Его период связан, конечно, с кукурузой. Помню целые поля, засеянные этой культурой. Как сейчас вижу полные машины рубленой кукурузы и пару женщин на кузове, разравнивающих сочную зелень. Мы — малышня, бегали по дороге (поле было сразу за домами), утопая босыми ногами в толстом слое пыли и смотрели, где остались неско-шенные «хвостики», чтобы отыскать там початки. Но, видимо, сорт был кормовой и не созревал. Женщины с песнями везли кукурузу на колхозный двор и сгружали зелень в глубокие круглые ямы. Сверху они были широкие, а книзу сужены. В детстве казались такими глубокими! Техники особой в колхозе не было, даже не могу предположить как выбирали землю из такой глубины. Ям таких было три-четыре, все они утрамбовывались кукурузой. Так заготавливался силос для коров и лошадей. Позже узнала (как мама стала работать дояркой), что кукурузный силос — любимое лакомство для животных в сравнении с другими видами, например, из люпина.

Выбирали готовый силос следующим образом: верхние слои выбрасывали их ямы вилами, а потом укладывали на сани или повозку, которая в нашем крае чаще называлась «колёса». Из глубины, конечно, невозможно было выбросить вилами, поэтому силос накладывали в ременные вожжи (их раскладывали в две линии), потом плотно придавливали и тянули наверх. Ямы выбирались не основательно. Помню, как мама с соседкой Фёклой (её в селе звали Пёколка) ходили за остатками силоса, прилипшего к неровным стенкам ямы и на самом дне. Опускалась в яму моя мама, она была бесстрашная. Так добывался корм, чтобы «додержать» скотину до выгона на пастбище.

Зерновые убирали серпами и косами. Каждому двору отмерялась делянка. В нашем крае их называли «дачка». Женщины жали, мужчины