за обедами ходила его жена, но получала не обед «Литер А», а его ингредиенты, продукты, из которых готовила еду сама.

Сама стряпала и Раиса Борисовна Лерт, — о ней я уже упоминала. Лерт — чрезвычайно интересная личность, моя крестная мать по журналистике. Талантливая журналистка Раиса Борисовна прожила две жизни: в первой жизни, в которой я ее застала в ТАССе, она была преданная, я сказала бы, ортодоксальная коммунистка. Во второй — диссидентка, оппозиционерка. Выпускала вместе с Гефтером рукописный журнал «Поиск». И в обеих жизнях Р.Б. Лерт вела себя как боец.

Даже обедала как боец! Попробую описать. Рядом с письменным столом Кара-Мурзы стоял маленький столик, а над ним находилась электрическая розетка. Лерт ставила на столик в час обеда, который мог у нее наступить в любое время дня, электроплитку и готовила на ней какое-то странное варево, распространявшее сильный и довольно неприятный запах.

Стоило Раисе Борисовне водрузить на электрическую плитку кастрюльку, как Кара-Мурза молча подходил к окну и открывал форточку — он был высокого роста. После этого опять садился, предварительно поддернув пальцами обе штанины, дабы не мялись его идеально отутюженные, хоть и старые брюки. Проследив за Кара-Мурзой взглядом, Лерт так же молча влезала на подоконник и захлопывала форточку. Но лишь только она садилась на место, вставал Кара-Мурза, подходил к окну и открывал форточку, а потом садился, тем же манером поддернув брюки.

Вся комната, затаив дыхание, следила за этим безмолвным поединком.

Мы понимали, что это больше, нежели стычка разных характеров. То была схватка двух идеологий — партийной идеологии Раисы Борисовны Лерт, которая не хотела терять ни одной минуты рабочего времени на хождение взад-вперед, и беспартийной Кара-Мурзы, который желал, чтобы обедали в одном месте, а работали в другом. Так сказать — вот вам столовая, а вот вам кабинет!

Для Раисы Лерт — буржуазные предрассудки!

Поединок кончался всегда одинаково. Вничью. Лерт съедала свое неудобоваримое нечто, мыла в уборной кастрюльку, после чего клала голову на руки и засыпала за своим письменным столом, накрывшись меховой шубой (осенью и зимой в нашей комнате было настолько холодно, что мы писали в перчатках). Меховую шубу Рае привез с заполярной зимовки ее бывший супруг Энгельгардт, представитель старого дворянского рода. К счастью для Лерт и ее сына Игоря, муж, коммунист с 1918 года, оставил их до того, как его посадили в 1937-м… Естественно, заполярная шуба успела обветшать, но Раису Борисовну это не смущало.

Два редактора нашей редакции из соседней комнаты Буранов и Манькович87, писавшие дезы, страдали язвой желудка. Им машинистки варили манную кашу на плитке у себя в машбюро. Как обедали остальные — не знаю.

Но хватит о еде. Интереснее, по-моему, рассказать, как тассовские редакторы устраивались с куревом.

В нашей комнате сначала было пять человек — две особи мужского пола и три женского. (Потом поставили еще один стол. И, соответственно, появился еще один сотрудник — болгарин Петров, потом, с конца 1943 года, мой друг по ИФЛИ Сережа Иванов, вернувшийся в Москву после ранения и госпиталя.)

Так вот: мужчины — Кара-Мурза и Рысаков — вообще не курили. Не курили и другие мужчины в редакции, и язвенники, и замзавы, и почти карлик Филь-штинский. Он был редактором и по совместительству вроде бы «официальным» стукачом (это мне уже после войны поведал Д.Е.). Но по доброте душевной Фильштинский никому зла не причинял, только иногда, когда я несла, по его мнению, нечто крамольное, грозил пальчиком, зато Буранов в годы борьбы с космополитизмом — тогда мы оба работали в Радиокомитете — чуть было не засадил меня в тюрьму…

Итак, в нашей комнате курили только женщины. Что курили я, Соня Якубовская и Рая Лерт? Роскошью считались самые дешевые тоненькие папироски, которые за свою тонкость именовались «гвоздиками». Где мы их доставали — не помню. Если не было «гвоздиков», курили махорку. Ее иногда называли самосадом. Выращивался самосад на грядках в Подмосковье и продавался на импровизированных рыночках по всей Москве стаканами. В том числе и на карликовом рынке в Гагаринском переулке, недалеко от моего дома. Называли его Козловским рынком — по имени нашего участкового Козлова, который мог разогнать рынок в любую минуту.

Процедура курения выглядела так: щепоть махорки выкладывали на вырезанный из газетной бумаги прямоугольник, концы бумаги слюнявили и склеивали — получалось нечто вроде толстой сигареты, называемой самокруткой. У меня самокрутки выходили какие-то корявые. Зато я ловко скручивала «козьи ножки», нечто вроде трубки, опять же из газетной бумаги. Кроме махорки был в ходу еще и так называемый «филичевый табак» — его доставали в пачках, в фабричной упаковке. Говорили, будто некий инженер Филичев составил его из низких сортов табака и примесей, каких — неизвестно. На вид этот табак больше напоминал обычный, нежели зеленоватая махорка с вкрапленными в нее белыми кусочками дерева — раздробленными стеблями. Тем не менее козьи ножки из «филичевого табака» я курить не могла, табак был и вонючий, и на вкус отвратительный. Когда курево кончалось, а работа еще держала в ТАССе, я выходила «на охоту» — стреляла папиросы у богатеньких. Чаще всего это были корреспонденты, трудившиеся на фронте, — им папиросы выдавали в пайках; иногда — большое начальство. Стреляла я курево и у людей, у которых никогда не попросила бы куска хлеба! Бывало, правда, довольно редко, что богатенький вынимал из кармана коробку «Казбека», на крышке которой всадник в черной бурке скакал на фоне бело-голубых Кавказских гор, и предлагал взять сразу две или три папиросы! Аромат у папиросы «Казбек» был какой-то неземной, дым — сладкий до безумия…

Бедные мужчины в нашей комнате! И как они только терпели безостановочно курящих махорку молодых дам?

Написала «молодых» с несколько странным чувством. Рая Лерт казалась мне не очень молодой. А из книжки «На том стою», изданной после смерти Раи ее сыном Игорем Энгельгардтом88, узнала, что в 1942 году, когда я пришла в ТАСС, Раисе Борисовне было всего-навсего 36. Даже в старинной русской поговорке говорилось: «Сорок лет — бабий век», но обязательно добавлялось: «В сорок пять — баба ягодка опять».

Ну, уж Соня-то была наверняка молодая. Ей не исполнилось и тридцати. Она училась на истфаке МГУ вместе с Меламидом. Хрупкая маленькая татарка (а может быть, только с примесью татарской крови?). Чудовищно близорукая, она вплотную подходила к человеку и, улыбаясь, разглядывала его своими маленькими лукавыми глазками. Соня была так умна и иронична, что в ее абсолютной некрасивости ощущалась своя прелесть. Она