Между тем ассистент связал артиста тяжелой железной цепью; защелкнулся массивный навесной замок. Казак торопливо ушел, а Холтум набрал в грудь воздуха и напряг мышцы так сильно, что на теле выступили жилы, а на шее напряглась и, казалось, вот-вот лопнет вена. Со скрежетом и хлопком цепь треснула и упала в опилки. Два униформиста вышли на манеж, ведя под уздцы двух приземистых лошадей; их привязали в одну упряжку. Холтум потряс руками в перчатках, схватился за ремень упряжи; когда парни, щелкая кнутами и понукая, погнали лошадей вперед, они с ржанием рванулись, и некоторые зрители, сидевшие в ложах, испуганно отшатнулись. Тут Холтум уперся ногами; мышцы на его руках и шее напряглись, и он несколько минут удерживал лошадей на месте.

Когда храпящих, беспокойно перебирающих копытами лошадей снова увели, над манежем разразились громовые аплодисменты и не желали утихать. Лишь когда казак надел на Холтума кожаные, подбитые ватой доспехи и привез на повозке пушку, мгновенно все стихло.

Поразительно было уже то, что Холтум с помощью ассистента взвалил себе на плечи пушку, хотя казалось, что ее могут пронести пару шагов только двое-трое крепких мужчин. А он держал ее на плече, и она выстрелила; ядро вылетело с грохотом и огненной вспышкой и со стуком упало в опилки. Эта новая сенсация вызвала новый взрыв оглушительных аплодисментов и восторженные крики.

Мертвая тишина вернулась, когда казак выкатил после этого пушку покрупнее и поставил ее в боевую позицию. Артист сделал несколько глубоких вздохов, сконцентрировался, потряс руками.

– Джон, не делай этого! – в панике закричала какая-то женщина. – Пожалуйста! Не надо!

– Женись на мне! Я принесу тебе счастье! – завизжала другая что было мочи.

Флортье невольно сжала руки в кулаки и, как и вся публика, затаила дыхание. Тем временем, барабанная дробь достигла щекочущей нервы интенсивности и вдруг резко оборвалась. Весь цирк вздрогнул от громового удара и вспышки огня, а спустя полные ужаса секунды разразился невероятным ликованием, когда все увидели, что Холтум уверенно держал железное ядро размером с голову ребенка. Вот он бросил ядро, и оно с глухим стуком упало на манеж, а он сжал руки в кулаки и взревел, как лев.

По рядам пронеслась штормовая волна, зрители повскакали с мест, с ревом взмахнули кулаками и осыпали Холтума криками ликования и все более бурными аплодисментами.

Тяжело дыша, артист раскинул руки и наклонил голову. Потом показал жестом на своего ассистента и глубоко поклонился на все стороны. Только теперь на его угловатом лице появилось подобие улыбки.

– Джон, я люблю тебя!

На манеж обрушился град из роз и гортензий; в воздухе еще висел острый запах пороха и дыма. Один из униформистов задержал женщину, карабкавшуюся через бортик на манеж. Она билась в его руках, царапалась и что-то кричала во всю глотку Джону Холтуму; в верхних рядах начался переполох, когда юная девушка упала в обморок.

– Джон! Джон! Джоооон!

В опилки шлепнулся белый ком, поразительно похожий на женские панталоны с рюшами. Потом откуда-то прилетел кружевной носовой платочек и упал рядом с Холтумом. Он нагнулся, поднял платочек и прижал его к губам.

В этом удивительном жесте было что-то рыцарское и невероятно романтичное. Все женщины дружно вздохнули, а кое-где послышались рыдания.

Флортье затаила дыхание, когда голубые глаза Холтума встретились с ее глазами. Она даже перестала аплодировать, а ее сердце бурно забилось в груди. Потом она взяла себя в руки, опустила ресницы и положила руки на колени.

Краешком глаза она видела, как Холтум еще раз помахал зрителям и побежал вместе с ассистентом к занавесу, который открыл для них униформист.

– Хол-тум! Хол-тум! Хол-тум! – под гром аплодисментов скандировала публика. – Еще! Браво! Бис!

Флортье вздрогнула, когда Киан Джай положил руку на ее колено.

– Тебе понравилось?

– Да, очень. Спасибо!

Он погладил ее бедро.

– Ты это заслужила.

Она невольно сгорбилась и сжала колени.

Потом артисты под бодрую музыку и аплодисменты прошли вокруг манежа. Анна Уилсон произнесла прощальные слова благодарности. Постепенно ликование затихло, зрители стали расходиться. Глаза Флортье то и дело возвращались к занавесу, за которым скрылся Джон Холтум.

Запрокинув голову, Флортье смотрела на усыпанное звездами небо. Киан Джай обнимал ее за плечи. Ландо возвращалось с Конингсплейна в Бенеденстад, Нижний город. Они ехали почти последними в веренице экипажей, возвращавшихся в город, чтобы подкрепить праздничное настроение этого вечера.

Она ощущала подавленность, и это уменьшало безграничную радость, которая владела ею в цирке. И хотя немалая доля той радости все еще бурлила в ее душе, она была подернула грустью, даже тоской по чему-то, что Флортье даже не могла определить или просто успела забыть.

Ландо внезапно свернуло с улицы и остановилось.

– Сейчас мы еще что-нибудь выпьем, – объявил Киан Джай.

За изящной кованой оградой росли деревья. Флортье увидела бунгало под черепичными крышами, другие постройки, окружавшие просторный внутренний двор. Оттуда доносились голоса, смех и приглушенная музыка.

– Только не здесь, – еле слышно прошептала она. – Пожалуйста. Только не здесь.

Изо всех мест в Батавии ей не хотелось возвращаться именно сюда. В отель «Дес Индес», где она жила, гордая и полная надежд. Не хотелось возвращаться проституткой, которой стала. Да еще с мужчиной, навязавшим ей свое общество. Но Киан Джай схватил ее за руку и не оставил ей выбора.

Свет, лившийся из люстр, заливал желтым светом ресторан, где когда-то завтракала и обедала Флортье. Почти все столики, обычно стоявшие рядами, были вынесены; остались несколько только у стен, и там стояли ведерки со льдом для охлаждения шампанского, бокалы, а на серебряных горках были красиво разложены закуски. Слуги обслуживали господ в костюмах, толпившихся в переполненном зале; кое-где виднелись элегантные платья и сверкали драгоценности немногочисленных дам. Многолюдно было и возле бара.

Музыканты играли в нише ронзебонс; приятные мелодии сплетались с голосами в плотный ковер малайской выработки, с вкраплениями голландского, английского, немецкого и французского. Эта тональная ткань начала распадаться, как только первые взгляды упали на Киан Джая; вскоре все глаза были направлены на него и Цзяня, единственных азиатов в зале, а также на Флортье. Постепенно затихли все разговоры, только маленький оркестр продолжал играть свои мелодии.

– …прозевал! Недавно на маскараде из одного фонтана бил чистейший одеколон. Да-да, одеколон, дружище! – пробасил мужской голос и тоже замолк.

Неприязнь сгустилась так, что хоть трогай руками, к ней добавлялись любопытство и пренебрежение, а также нечто, наподобие неохотного признания, за которым таились недоверие или даже страх.