– Ну так пока до свидания. Загляните вечерком, все будет готово. – Он смежил веки, и его плечи вновь задергались. – Уж теперь-то я не промахнусь.

Пожалуй, прошло больше двадцати лет с тех пор, как я в последний раз выбраковал туберкулезную корову, – туберкулез теперь большая редкость. И короткая запись «Позв. мин.» уже не леденит мне кровь, и грозные бланки, так меня травмировавшие, тихо желтеют на дне какого-то ящика.

Все это навсегда исчезло из моей жизни. Как и Чарлз Харкорт. Но его я вспоминаю каждый день, когда смотрю на маленький барометр, который все еще висит у меня над столом.

Питание в летной школе Уинкфилда было отменным. Говорили даже, что летчики, жившие неподалеку, не пользовались однодневными отпусками, чтобы не пропустить очередной кулинарный изыск. Возможно, в это трудно поверить, но я часто думаю, что немногие в воюющей Британии устроились так хорошо, как горстка молодых людей, которых поселили в деревянных домиках, разбросанных по плоскому травяному полю неподалеку от Виндзора.

Не то чтобы наш повар был французом, вовсе нет. Еду нам готовили два седых старика с гражданки. Они носили холщовые кепки и курили трубки и занимались своим делом в полном неулыбчивом молчании.

По слухам, во время Первой мировой войны они оба работали армейскими поварами, но, каково бы ни было их происхождение, они были художниками в своем деле. В их руках обычное жаркое или пирог принимали особую значимость, и можно даже воспевать аромат приготовленного ими картофеля.

Поэтому я крайне удивился, когда во время обеда мой сосед слева бросил ложку на стол, отодвинул от себя тарелку и застонал. Мы ели за столами, установленными на деревянные козлы, сидя длинными рядами, и я тут же накинулся на него.

– Что случилось? – спросил я. – Не понравились яблочные клецки?

– Да жратва здесь ни при чем. – Он закрыл лицо руками на несколько секунд, а затем посмотрел на меня измученными глазами. – Я сегодня утром выполнял круги и удары с Рутледжем, и он довел меня до ручки своей руганью, он ни на секунду не останавливался.

Внезапно и моя еда потеряла свой аромат. Я знал, что он имел в виду. Пилот Вудхэм вытворял со мной то же самое.

Мой сосед еще раз в отчаянии посмотрел на меня и уставился в пустоту перед собой.

– Я твердо знаю только одно, Джим. Я никогда не стану этим чертовым пилотом.

От его слов меня бросило в холод. Он озвучил убеждение, которое постепенно зрело и во мне. Мне казалось, что у меня нет никаких успехов, я все делаю не так, как надо, и потерял всякую надежду. Как и все остальные, я рассчитывал стать квалифицированным летчиком, но после каждого занятия с Вудхэмом мысль о самостоятельном полете на самолете казалась мне все более нелепой. А мне в два часа предстояла очередная встреча с ним.

Когда я увидел его, он, как всегда, был тих и обаятелен до того момента, пока мы не поднялись в воздух, здесь он снова начал кричать.

«Расслабься! Ради всего святого, расслабься!» – или: «Следи за высотой! Какого черта, ты что делаешь?» – или: «Я же сказал тебе – ручку по центру! Ты что, оглох?» И наконец, после того как мы затряслись по траве к месту остановки: «Это была совершенно отвратительная посадка! Взлетай еще раз!»

На втором круге он подозрительно замолчал. Казалось, мне следовало почувствовать облегчение, но я усмотрел нечто зловещее в непривычной тишине. Она могла означать только одно: он наконец решил отказаться от меня как от бесперспективного. Когда мы приземлились, он приказал мне выключить двигатель и вылез из задней кабины. Я собирался отстегнуть ремни и последовать за ним, но он жестом приказал мне оставаться на месте.

– Сиди там, где сидишь, – сказал он. – Теперь можешь взять команду на себя.

Я уставился на него через очки.

– Что?..

– Я сказал: командуй.

– Вы хотите сказать, чтобы я сам?.. В одиночку?

– Да, конечно. После посадки и рулежки заходи ко мне, я буду в диспетчерской руководителя полетов.

Он повернулся и пошел прочь по траве. И не оглянулся.

Через несколько минут к тому месту, где я, дрожа, сидел в самолете, подошел механик. Он сплюнул на траву, а затем с глубоким недовольством поглядел на меня.

– Послушай, старина, – сказал он. – Хороший тебе достался самолет.

Я кивнул в знак согласия.

– Я не хочу, чтобы он разбился, понимаешь?

– Понимаю.

Он в последний раз с неодобрением посмотрел на меня и пошел к пропеллеру.

Я был в панике, но не забыл предполетную процедуру, которую в меня постоянно вдалбливали. Я никогда не думал, что мне придется выполнять ее по-настоящему, но сейчас я машинально проверил рычаги управления, рули высоты и направления, элероны. Подача топлива включена, остальные тумблеры выключены, газ на минимуме. Теперь тумблеры включить, газ на самый малый.

– Контакт! – заорал я.

Механик дернул пропеллер, и двигатель зарычал. Я подвинул сектор газа на полный, и мотылек запрыгал по траве. Я подал ручку от себя, чтобы оторвать хвост, а затем потянул ее на себя, прыжки прекратились, мы мягко поднялись в воздух, а под нами быстро пронеслось здание столовой в конце летного поля.

Я был охвачен чувством возбуждения и триумфа. Невозможное случилось. Я самостоятельно поднялся в воздух, я летел, на этот раз действительно летел. Я был так уверен, что у меня ничего не получится, а теперь чувство облегчения переполняло меня. Оно опьяняло меня, и какое-то время я летел, глупо улыбаясь сам себе.

Когда я пришел в себя, то с радостью посмотрел вниз. Наступало время поворачивать, но я смотрел вниз, и холодная реальность начала накатываться на меня. Я ничего не мог узнать на пестром ковре подо мной. И все казалось меньше, чем обычно. С пересохшим ртом я посмотрел на альтиметр. Я забрался существенно выше семисот метров.

И вдруг я понял, что крики пилота Вудхэма имели смысл: он говорил дело, давал мне добрые советы, но, как только я взлетел самостоятельно, я тут же про них забыл. Я не нацелился на облако, я не следил за гирогоризонтом, я не смотрел на альтиметр. И я заблудился.

Это было ужасное ощущение, чувство полной изоляции. Я отчаянно оглядывал огромные пестрые пространства подо мной в поисках знакомого ориентира. Как следует поступать в подобной ситуации? Парить над Южной Англией, пока не найду какое-нибудь подходящее поле, чтобы сесть, а затем унизительно возвращаться в Уинкфилд? Но в этом случае я буду выглядеть полным идиотом и мне представится прекрасный шанс разбить столь любимый механиком самолет и, может быть, разбиться самому.

Я подумал, что так или иначе я уже сделал себе имя. Время от времени у нас случались забавные происшествия с курсантами: многие страдали морской болезнью и их тошнило прямо в кабине, один врезался в изгородь, еще один нарезал семь кругов вокруг летного поля во время своего первого самостоятельного полета. Он не мог собраться с духом и сесть, а его инструктор обливался на земле потом и проклинал его на чем свет стоит. Но никто не терялся так, как я. Никто не улетал в чистое небо и не возвращался потом пешком без самолета.