Иван Сергеевич возник на пороге спальни и смотрел на них молча, внимательно, сложив на груди руки, с длинной шевелюрой, красиво расчесанными бородой и усами.

Его присутствие волновало Ромула.

— Я так мечтал, что мы окажемся втроем, — задыхался он, не выпуская из рук округлый, похожий на амфору, торс Виардо, видя блестевшую от пота ложбинку на ее вогнутой спине. — Как хороши, как свежи были розы…

Эти поэтические слова превратились в длинный вопль, бурлящий клекот, долгий мучительный стон. В паху взорвалась жаркая, больная петарда, брызнули во все стороны перламутровые маслянистые капли. Он упал без чувств, успевая заметить, как повернулся и ушел Тургенев.

Очнулся, почувствовав под собой холодное, скользкое. Уловил неприятный запах резины. Приподнял голову. Под ним лежала расплющенная, утратившая объем надувная женщина. С плоского лица дико, как с вывески, смотрели грубо намалеванные глаза. Он гадливо отстранился, сбросил резину с постели. Резина упала на пол и липко хлюпнула.

Алексей позвонил Директору ФСБ Лобастову и голосом, в котором не было просьбы или заискивания, а уверенная властная воля, произнес:

— Мне нужно побывать на Урале. Посетить под Нижним Тагилом колонию строгого режима. Посещение входит в «монархический проект». Милостивый наследник престола ищет «разбойника благоразумного». Обрести сторонников среди заключенных, пообещать им амнистию — это, как понимаете, входит в замысел руководителей «проекта». Поэтому, будьте любезны, билет в Екатеринбург. Пусть меня встретят и сопроводят в колонию. И если можно, без всякого телевидения.

— Конечно, конечно, — заторопился Лобастов. — «И в мой жестокий век»… Я понимаю… «Восславил я свободу»… Все сделаем в лучшем виде… «И милость к падшим ангелам призывал»…

Уже в полдень Алексей летел на Урал. Был встречен в аэропорту начальником Управления исполнения наказаний, седоватым строгим полковником. От трапа, минуя Екатеринбург, огибая его по кольцу, они помчались на север, туда, где по утверждению горбуна-ракетчика, томился «на зоне» живой Юрий Гагарин. В дороге полковник пытался заинтересовать Алексея рассказами о трудной судьбе офицеров, несущих службу в колониях, о малой зарплате, о нехватке жилья, о нервной работе среди враждебного, склонного к неповиновению и бунту контингента. Алексей отмалчивался. Смотрел на гранитные откосы, поросшие лесом, на дымящие по горизонтам заводские трубы. Размышлял об Урале, таинственном и священном, — становом хребте России, плахе царей, танковом оплоте державы. О Ганиной яме, куда были брошены изрубленные, сожженные, ошпаренные кислотой останки царской семьи, знаменуя страшный конец «белой империи». Из этой ямы, через семьдесят лет, как чудовищный демон возмездия, явился Ельцин, могильщик «красной империи». Алексей думал, что непременно, побывав в колонии у Гагарина и в доме умалишенных у Кузнецова, освободит пленников, а потом посетит в Екатеринбурге Храм на Крови и Ганину яму, с которыми связан таинственным предначертанием. К вечеру они достигли Нижнего Тагила, где черные трубы дымили на красной заре. Переночевали в пригородной гостинице.

Утром подкатили к колонии, на краю унылого поселка.

Здание штаба, куда его привел полковник, было двухэтажное, из силикатного кирпича, со всеми признаками гарнизонного строения. Грязно-зеленые масляные стены. Грубо выкрашенные двери. Тесные одинаковые кабинеты. Циркуляры и приказы на стенах. В кабинетах военные — мужчины и женщины. Мышиного цвета форма. Какие-то папки. Шелестящие бумаги. Назойливый треск телефонов. Находившееся в их распоряжении хозяйство доставляло им массу забот, и эти заботы делали их шумными, раздраженными и подвижными. Начальник колонии размещался в кабинете, где странно пахло железом и несвежей человеческой плотью. Этот запах исходит от громадного сейфа, столь большого, что у Алексея явилась пугающая мысль, не содержится ли в этом сейфе наиболее опасный заключенный, требующий надзора самого начальника. Не здесь ли, в этом железном коробе, долгие десятилетия томится Юрий Гагарин со своей заповедной «Формулой Рая».

— Мы, конечно, слышали о вас, — поднялся навстречу начальник колонии. Он был невысок, лыс, с низким лбом и руками, которые не прижимались к туловищу из-за могучих, разбухших бицепсов. От него исходила биологическая мощь и настороженная чуткость, которая требовалась от вожака племени, находящегося в постоянной борьбе. — И администрация колонии, и заключенные смотрят телевизор и знают вас. Мы вам покажем все, что вы пожелаете. Вы можете побеседовать с заключенными. Можете побывать в отрядах, отведать пищу в столовой, послушать выступление самодеятельного ансамбля. Вас будет сопровождать начальник отряда капитан Маркиросов.

В дверях появился военный, тоже лысый, с остатками черных волос, с могучей, выступавшей из ворота шеей. Он улыбался, но глаза, темные, тревожные, казалось, считывали потаенные мысли, и Алексей испугался, что замысел его будет разгадан. Гагарина спрячут, а его самого арестуют и посадят в этот ужасный сейф, который снаружи был выкрашен в коричневую, с желтыми разводами краску, фальшиво изображавшую древесную фактуру. Никто никогда не узнает о его аресте, никто не хватится о его исчезновении.

— Вы сможете убедиться, как нелегка наша служба. Еще неизвестно, кому тяжелее, — осужденным или администрации колонии, — начальник кивнул на открытую дверь, где стояли другие работники штаба, желавшие взглянуть на Алексея. Все они показались Алексею похожими. Лысоватые, чернявые, низкорослые, с могучими конечностями, проницательными чуткими глазами, они были словно одна семья, — братья, дети, племянники начальника, и он управлял ими не по военному уставу, а по законам племени, ведущего борьбу за существование.

— Тогда пойдемте, — сказал капитан Маркиросов.

Полковник, сопровождавший Алексея из Екатеринбурга, остался в штабе, будто бы желая познакомиться с какими-то документами, а Алексей, покинув штаб, направился вслед за капитаном в колонию.

Обогнув строение штаба, они оказались на сером пустыре, где обрывались дома поселка, кончались деревья, исчезала растущая из земли трава, и все улицы, дорожки и тропки сходились к одной серой асфальтовой дороге, которая мрачно проходила через пустырь и упиралась в стену. Стена была пугающая, уродливо-сложная, состоявшая из нескольких ярусов. Нижний ярус был из бетонных, грубо выбеленных плит с потеками серой грязи. Над ними возвышались высокие дощатые щиты, сколоченные из плохо отесанных досок. Верхняя кромка досок была утыкана штырями, увита клубками колючей проволоки с едким металлическим блеском. Еще выше над проволокой виднелись караульные вышки с козырьками, и там маячили часовые с автоматами. Уродство стены показалась Алексею неслучайной, осмысленной. Здесь присутствовала продуманная эстетика ужасного и отталкивающего, отчуждавшая пространство колонии от окрестного мира. Это отчуждение достигалось невидимым ядовитым полем, какое бывает вокруг кратера вулкана, где земля выжжена и отравлена кислотными газами, и на склонах горы нет ни единой травинки, а только черный и зернистый шлак. Ядовитое и испепеляющее поле окружало колонию, туманило небо над вышками, словно по ту сторону стены шло постоянное тление, поднималась вялая гарь. Алексей чувствовал особый состав воздуха над колонией, его химический, непригодный для дыхания состав. Казалось, вокруг стены искривлялись магнитные силовые линии, как в районе аномалии. Преломлялись световые лучи, и по этим искривленным линиям, не достигая колонии, далеко огибая ее, проносились птицы, частички тополиного пуха, корпускулы света.