Она не заметила, как наконец плотным косяком в зал вошли члены правления, локоть к локтю и затылок в затылок, точно поддерживая тем самым себя, обороняя и обособляя, все чуть ли не одинакового роста и одинаково одетые; люди они были в большинстве своем образованные и зажиточные, но одевались обычно – а на общее собрание в особенности – в какие-то чересчур уж истертые и заношенные костюмы, но в костюмы непременно – ни один из членов правления не был, скажем, в свитере… Дружно вошли и, как по команде, уселись в первом ряду. Но уже по тому, как они садились, было ясно, что долго они здесь не задержатся, что пристроились на краешек стула лишь временно, лишь соблюдая необходимую формальность – сидеть в зале вместе со всеми до тех пор, пока зал не вскинет вверх привычно голосующие руки и можно будет усесться основательно и по праву на законные свои места, в удобные красные кресла за широким красным столом, на сцене, в президиуме, над залом и ему на обозрение.

Ничего этого Ольга не замечала, а повторяла про себя заученный накануне текст выступления. Когда же наконец пришла в себя, окинула взглядом зал и соотнесла себя с сидевшими в нем людьми, то обнаружила, что собрание уже началось, что президиум уже восседает на сцене, а она, Ольга, сидит в окружении одних ездунов и не с краю, не рядом с проходом, а в самой их гуще.

«Боже мой! Что же теперь делать?! – с ужасом подумала Ольга. – Выступать отсюда?.. Но они уже сейчас на меня все таращатся, как будто уже знают… Боже, дура какая!»

Ольга тотчас представила себе, как председатель назовет ее фамилию, как, краснея и извинясь, она полезет через ездунов, стукаясь коленями об их колени, как смущенная и насмерть уже перепуганная пойдет на глазах всего зала к трибуне… Она так живо себе это представила, что вдруг забыла текст выступления. Она почувствовала, как текст этот, прочно заученный и зрительно знакомый до запятых, точно вымыло вдруг из нее, опустошив сознание, отняв у Ольги все то, что так долго и старательно она в себе копила и вынашивала. Усилием воли Ольга попыталась вспомнить хотя бы слово, но вместо этого думала с отчаянием: «Нет, отсюда невозможно!.. А вдруг меня вообще не объявят, и придется кричать с места, чтобы мне дали слово… Господи, да я совсем не так все представляла! Я думала – приду, сяду среди знакомых. Они мне помогут, поддержат меня. И для них-то я и буду говорить! Я бы очень хорошо говорила. Не хуже Лили. Не хуже Гоши. Я так хотела выступить! Высказать им все!.. Но не так же. Я же совершенно одна!..»

На некоторое время Ольга снова впала в прострацию, углубилась в напряженное противоборство со своим страхом и своей опустошенной памятью, а к действительности ее вернуло громкое замечание одного из ездунов, сидевшего рядом с Ольгой:

– Это еще что за чучело вылезло!

Сцена с президиумом вновь сфокусировалась в Ольгином сознании, и в этом обретенном фокусе возле сцены, спиной к Ольге, предстал какой-то старичок. Он что-то говорил, обращаясь к президиуму, тряс седой головой и взмахивал руками, но голоса его Ольга не слышала. Зато она отчетливо расслышала слова председателя правления, когда тот с торжественно-непроницаемым лицом (из всех членов правления лицо у него было самым торжественным и самым непроницаемым) вдруг постучал карандашом по графину и обратился к старичку с вежливым безразличием (Ольге это безразличие показалось оскорбительнее самой низкой грубости): «Послушайте, дорогой товарищ, вы сядьте пока. Мы вам потом предоставим».

Но старичок уже увлекся, приказанию председателя не подчинился, а еще энергичнее затряс головой и замахал руками.

– Да гнать его надо отсюда, козла старого! – громко заметил сидевший рядом с Ольгой ездун.

Ольга собралась уже высказать своему соседу все, что она думает по поводу его замечания и его самого, но в последний момент заметила, как председатель правления, чуть обернувшись назад, подал какой-то знак – то ли рукой поманил, то ли пальцами щелкнул.

И тут же из глубины президиума возник маленький, кругленький человечек, который колобком скатился по ступенькам со сцены в зал, подкатился к возбужденному старику, обнял его за плечи, заискивающе заглянул ему в глаза и с жаром принялся увещевать его и успокаивать.

От неожиданности Ольга сперва не узнала его, и только когда старичка уже усадили, на трибуне появился новый оратор, а кругленький человечек быстро покатился в обратном направлении – вверх по ступенькам и в глубину президиума, – Ольга чуть не вскрикнула на весь зал: «Полынин! Это же Полынин!»

Узнавания этого оказалось достаточно, чтобы Ольга сразу же забыла про своего соседа-ездуна, про старичка, про президиум и вновь впала в прострацию, погрузилась в темную глубину, в которой, кроме жаркого страха и звенящей пустоты, ничего не было, и лишь откуда-то сверху, издалека, тупо и гулко доносился до нее то ли звук, то ли еще что-то: «Не может быть. Он же хромает. Он же даже не хромал!»

В темной своей глубине Ольга долго куда-то проваливалась, покорно, не оказывая сопротивления и ни на что уже не надеясь, как вдруг словно наткнулась на нечто твердое, а сверху донеслось, словно в металлическую трубу говорили: «Собрание будет идти очень долго».

Не поняв еще что к чему, но как бы предчувствуя, что это единственная надежда спастись и из бездны вылезти, Ольга уперлась в это твердое и тут же медленно поползла вверх, а навстречу ей потекло: «Собрание будет очень долгим, и пока они доберутся до „разного“…»

«Боже мой! Я же детей оставила! Совсем одних!» – вдруг словно хлынуло ей в лицо, и вслед за этим Ольгу так стремительно понесло вверх, что заложило уши и сдавило в груди.

«С ума спятила! Бросила детей! А если с ними что случится? – шумно и радостно рвалось навстречу. – А если Дашка вдруг проснулась и орет теперь как резаная в своей коляске? А Катька, мерзавка, вместо того чтобы укачать ребенка, носится где-нибудь… Еще под машину попадет!»

И вот уже выбросило Ольгу на белый свет, и, выпучив на него глаза, беззвучно шевеля губами, словно оглушенная и ошпаренная воздухом рыба, Ольга вскочила со стула и полезла через ездунов, наступая им на ноги, задевая коленями.

На нее дружно зашипели, вслед ей крикнули что-то злобное.

«Да пропади они пропадом, эти березы! Бросили меня одну с двумя детьми! И еще хотите, чтобы я вам выступала!»

А когда выбралась из зала, вышла на улицу и убедилась, что Дашка спит в коляске, а Катька сидит рядом на корточках и прутиком рисует на песке, то никакого облегчения не испытала, а еще больше рассердилась: «Ну и дьявол с тобой! Влюбляйся в кого хочешь! Плевала я на тебя и на твоих любовниц!»

– Мамочка, а тебе хлопали? – тихо спросила Катька и с завистью посмотрела на мать.

Ленка подстерегала их у калитки.

– Ну как, Моржухина, выступила или не выступила? Ну не томи душу, ради бога! – Ленка была в крайнем возбуждении, беспрерывно встряхивала локонами и презрительно щурила глаза.

– Выступила-выступила, – ответила ей Катька, угрюмо замыкавшая процессию с коляской.