Я выбрал Алкмену с ее хрупким изяществом, бледными, отполированными ногтями, шелковистыми волосами, убранными лентой. И сердцем из металла.

Облачиться в доспехи Амфитриона, надеть его шлем, заговорить его голосом — все это для меня было детской забавой. Алкмена услышала наконец из уст Амфитриона те слова, которые так жаждала услышать. Он стал тем громогласным Амфитрионом, которого она хотела: бьющим посуду, гнущим щипцы, рассказывающим о своей победе, той самой победе, которую настоящий Амфитрион в тот момент с превеликой храбростью и немалым потом завоевывал. А Лжеамфитрион приказывал Алкмене раздеться, лечь и еще много чего другого, словно она была полем его битвы. Бедняга Амфитрион, какие бессонницы, полные разочарования, я тебе готовил! Но зато как чудесно нам спалось потом... По счастью, какой-то осел, заревевший во дворе, нас разбудил.

Я поспешно одевался, пока Гермес, мой дорогой Гермес, обратившись в слугу, морочил на пороге голову полководцу-победителю.

Да, помню еще харчевню, куда я завернул. На мне больше не было доспехов, но с человеческим обличьем пока расставаться не хотелось.

Помню вкус свежего сыра, который мне подали, и чарку светлого вина со смолистым ароматом. Вокруг меня ломовые извозчики, бродячие торговцы, подмастерья горшечников обмакивали свой хлеб в золотистое масло и жевали луковицы. Я чувствовал к ним большую братскую симпатию; мы подняли чаши за наше взаимное процветание; они хлопали меня по плечу, называя «хозяином». Делились со мной своими заботами. У одного семья осталась близ Немеи, и он беспокоился, потому что лев, убежавший из зверинца, наводил страх на окрестности. Другой был рыбаком с Лернейского озера, но ему пришлось забросить свое ремесло из-за гидры, что проснулась в трясине и сотней своих зловонных пастей распространяла смертоносные миазмы. Я попытался их успокоить:

— Не тревожьтесь, скоро все уладится.

Я только что зачал Геракла.

Геракл, или Несчастье сильных.

Его преступления и труды.

Дом Адмета и ноги Омфалы

Если бы этот дуралей Амфитрион не захотел любой ценой доказать своей жене, что на нее нашло затмение, если бы не докапывался с таким упрямством, что же произошло, и в итоге не стал вести себя совершенно нелепо, выпячивая грудь, насупливая брови и через каждые три слова восклицая «Гром и молния!» (он даже завел себе орленка, которого держал привязанным к ножке своего кресла), то эта история наделала бы меньше шума, не дошла бы до ушей Геры и детство Геракла выдалось бы не таким трудным. Не было бы никаких ужасающих змей, ползущих к его колыбели, а также страшных воспоминаний об этом и приступов бешеного неистовства, от которых он страдал всю жизнь.

Из всех моих сыновей Геракл у вас самый популярный; не вижу другого героя, которому бы вы поставили такое множество статуй, также не вижу другого, кому бы вы больше завидовали.

Кто бы из вас, если бы получил возможность выбирать свою судьбу, не выбрал бы судьбу Геракла? Какой смертный, пусть даже Музы щедро одарили его славой, Плутон — богатством, Гермес — талантом, не захотел бы стать этим огромным младенцем, потрясающим двумя задушенными змеями в своих ручонках, а потом юным колоссом, что опрокидывает быков, душит львов, истребляет разбойников, спасает города, повсюду обращает в прах своих врагов и пожинает награды за свои победы? Разве, говоря о ком-то, кто отличается своим ростом и сложением: «Настоящий Геркулес!», вы не слышите зависти в своем голосе?

Сутулый писарь, тучный финансист, близорукий торговец музыкальными инструментами — нет никого, кто бы хоть раз не выпячивал перед зеркалом свой жалкий торс и не мечтал бы... Ах! Эта львиная шкура, небрежно наброшенная на плечо, палица, служащая опорой, подтянутый живот с выпуклыми, как древесные стволы, мускулами — все это так глубоко врезалось в вашу память и в ваши сожаления! Также вы думаете о неутомимом любовнике, о плодовитом производителе, обрюхатившем за пятьдесят ночей пятьдесят дочерей царя Феспия, о неутомимом путешественнике, открывшем людям новые пути.

Вы бы меньше завидовали Гераклу, если бы лучше помнили его историю, ведь мало кто имел такую же несчастную судьбу.

Геракл был добр, он пытался поступать справедливо, но временами впадал в безумие.

Несчастьем этого силача был страх. Не улыбайтесь. У этого колосса случались приступы безумного страха: пережиток испуга, испытанного им в колыбели при виде подползающих жутких змей. Всякое препятствие, всякое противодействие, всякая угроза, пусть даже ничтожная, любой знак враждебности со стороны людей, зверей, стихий вновь пробуждали в нем этот давний ужас. И он стыдился своего страха. Человек тщедушный убежал бы; Геракл же набрасывался, разил, душил и обретал успокоение только тогда, когда чувствовал, что жизнь его противника, реального или иллюзорного, угасла в его руках. Но зато потом, и весьма часто, было столько угрызений совести!

Геракл не искал бы так упрямо подвигов, если бы не хотел прежде всего победить собственную слабость. Он бы не странствовал беспрестанно по свету, если бы ощущение своей уязвимости не выгоняло его отовсюду.

Сын матери, которая чванилась своей добродетелью, поскольку оставалась верной супругу даже в измене; порожденный никогда не виденным, но всемогущим отцом, который словно предложил ему недостижимый идеал; воспитанный человеком не слишком тонким, но, несомненно, доблестным в бою, Геракл отнюдь не имел примитивных и простых чувств, которые вы ему приписываете. Наоборот, его душа была настоящим клубком противоречий.

Постоянно изводя себе упреками, Геракл не мог сносить их от других, малейший выговор выводил из себя этого вечного виноватого.

Микенское царство вообще-то должно было достаться ему. Я поздравляю себя с тем, что Илифия, нарушив порядок рождения в угоду Гере, передала престол боковой ветви. Какие драмы мог бы учинить Геракл, стоя во главе целого народа!

Еще ребенком он убил своего учителя ударом табуретки за какой-то банальный выговор. А ведь Геракл при этом любил своего наставника.

Будучи подростком и уже настоящим богатырем, Геракл женился на Мегаре, дочери фиванского царя, которую тот отдал ему в благодарность за его первый подвиг. Геракл любил Мегару и обожал детей, которых она ему родила. Но однажды... что на него нашло? Может, его потревожили, когда он колол дрова, или же он заметил, что жена обменялась взглядом с каким-то чужаком? Впав в убийственное безумие, он схватил своих детей, разбил им головы, а затем убил и жену. Потом, увидев, какую страшную бойню учинил в своей семье, Геракл зарычал от боли и бросился вон из дома, крича, что убьет себя. И он бы исполнил свою угрозу, если бы не повстречал Тесея, который попытался его образумить.

— Я нечестивец, я наихудший душегуб! — кричал Геракл. — Какой город, какой народ согласится принять меня, да и могу ли я сам себя выносить, если испытываю к себе только отвращение? Я уничтожил все, что любил.

— Ты был безумен, ты был не в себе, это был не ты, — возражал ему Тесей. — Тот, кто натворил бед в состоянии безумия, может искупить свою вину. Если ты и в самом деле хочешь искупить ее, надо жить.