Она настолько ушла в свои мысли, что и сама не заметила, как купила эль; никакого волнения она при этом не испытала. По сути, поход в паб ничем не отличался от похода в любой другой магазин, разве что здесь сильно пахло пивом и опилками. Нужно было сказать: «Кварту самого лучшего горького!» — и толстый, весьма вежливый мужчина с засаленными волосами и в белом фартуке взял деньги и наполнил кувшин... Но Эдит Этель так грязно оскорбила Титженса! И чем грязнее ее слова, тем увереннее они звучат! Коричневатая поверхность пива покрылась пузырьками. Только бы не разлить его по дороге!.. И тем увереннее! Некоторые женщины вот так оскорбляют своих любовников после того, как проведут с ними ночь, и чем сильнее порыв, тем яростнее обвинения. Это все «грусть после соития», о которой говорил преподобный мистер Дюшемен! Бедняга! Грусть! Грусть!

Terra tribus scopulis vastum... не longum!

Эдвард начал бормотать себе под нос долго и неразборчиво, называя место, где встретится с сестрой в половине восьмого вечера, и обещая, что ее ждет необычайное веселье! С его губ слетали названия ресторанов, к ужасу Валентайн. Весьма шумно и едва стоя на ногах: кварта пива — это многовато для моряка с минного тральщика, на котором алкоголь был под запретом! — он назначил ей встречу на Хай-стрит в 7:20, после чего они должны были отправиться в какой-то известный ему паб, а потом — на танцы. «О боже! — шептало ей сердце. — А что, если Титженс назначит мне свидание этой ночью?» Чтобы последнюю ночь перед отправкой на фронт они провели только вдвоем. Ведь это возможно! Снаружи все казались очень грубыми. Ее брат хлопнул дверью с такой силой, что с крыши чуть не посыпалась черепица.

Валентайн поднялась к себе и стала выбирать платье. Когда оглушительно зазвонил телефон, она моментально забыла, какие из нарядов, грудой лежащих у нее на кровати, она успела примерить. Она услышала голос матери, неожиданно ставший удивительно мягким:

— Ах! Ах!.. Это вы!

Валентайн захлопнула дверь и начала судорожно открывать и закрывать ящики комода. Когда она закончила с этим «упражнением», голос матери еще звучал; были даже слышны отдельные слова. Миссис Уонноп вопросительно повысила голос, а потом сказала:

— Беречь ее... Ну конечно!

Дальше Валентайн уже не могла разобрать слов. Но вскоре миссис Уонноп позвала ее:

— Валентайн! Валентайн! Иди-ка сюда... Разве тебе не хочется поговорить с Кристофером?.. Валентайн! Валентайн!.. — И новый оглушительный крик: — Валентайн... Валентайн... Валентайн...

Как будто она — маленький щенок! Слава богу, миссис Уонноп стояла на самой нижней ступеньке шаткой лестницы. Телефона у нее в руках не было. Она вскричала:

— Спускайся. Мне нужно с тобой поговорить! Милый мальчик спас меня! Он всегда меня спасает! Что же я буду делать, когда он уйдет на фронт?

«Других спасал, а себя самого не может спасти»[53], — с горечью подумала Валентайн. Она подхватила свою шляпу с широкими полями. Прихорашиваться ради него она не собиралась. Пусть принимает ее такой, какая она есть... «А себя самого не может спасти!» Но зато тешит свое самолюбие! При помощи женщин!.. Какой же он жестокий! Но возможно, это только так кажется со стороны! Она ведь и сама!.. И Валентайн бросилась вниз по лестнице!

Ее мать отступила в их маленькую гостиную — девять на девять футов, со сравнительно высоким — целых десять футов! — потолком. В ней стоял диван с подушками... На которые она положила бы голову... Если бы он проводил ее до дома! Ночью!..

— Он замечательный человек... — проговорила мать. — Подсказал мне главную идею для статьи о «военных детях»... Благородный мужчина всегда думает дважды, прежде чем обречь девушку на тяготы в случае его смерти... А непорядочные мужчины считают, что это их последний шанс насладиться жизнью, и ведут себя беспечно...

«Ведь это — послание мне!— подумала Валентайн. — Но какое из утверждений...» Она рассеянно перекладывала подушки в противоположный угол дивана.

— Он передает тебе привет! Как же повезло его матери с таким сыном! — воскликнула миссис Уонноп и скрылась в своем крошечном кабинете.

Валентайн побежала по растрескавшимся плиткам, которыми была выложена дорожка в саду, на ходу надевая шляпку. Она взглянула на часы — часовая стрелка почти на трех, минутная — на девяти: 14:45. Если она хочет прийти в министерство к 4:15, то есть к 16:15, надо поторопиться. Пять миль до Уайтхолла. А там одному Богу известно, что дальше! Пять миль обратно! Две с половиной — если срезать путь до станции Хай-стрит, там нужно быть в половине восьмого! Итого двенадцать с половиной миль за пять часов, а то и меньше. А потом еще три часа танцев. И еще переодеться!.. Нужно выглядеть и вести себя прилично...

— Что ж! Я стараюсь... — с горечью проговорила она.

Ей представились длинные ряды из сотен девочек в голубых свитерах и мужских галстуках, в борьбе за спортивную фигуру которых она и сама обрела фигуру спортсменки. Она думала: интересно, а сколькие из них до конца года станут чьими-нибудь любовницами? На дворе стоял август. Но возможно, ни одна! Ибо она внимательно следит за своими девочками...

«О, будь я распущенной женщиной с обвисшей грудью и дряблым телом. Надушенной до ужаса!» Но ни у Сильвии Титженс, ни у Эдит Этель тело не было дряблым. Временами они душились! Однако они не смогли бы невозмутимо обдумывать прогулку в двенадцать миль ради экономии нескольких пенсов, а потом еще танцы всю ночь. А она могла! Возможно, в этом и состояла цена, которую ей нужно было заплатить; она находилась в столь непростых условиях, что не смогла сподвигнуть его на... Быть может, она излучала такую мощную ауру трезвости, целомудрия и воздержания, что убедила его в том... в том, что порядочный мужчина не должен обрекать возлюбленную на страдания перед уходом на верную смерть... Как будто он ухлестывает за каждой юбкой, как кобель... «И откуда я только знаю такие слова?» — подумалось ей...

Казалось, ряды грязных домов проносились мимо нее под лучами слабого августовского солнца. Когда задумываешься, время пролетает быстрее; и, заметив на углу улицы магазин канцелярских товаров, следующим ты видишь лишь ящики с луком, стоящие у магазина на углу другой улицы, а что было между ними — вовсе не помнишь.

Она шла по северной стороне Кенсингтонских садов; несчастные магазины остались позади... В фальшивой стране с фальшивыми лужайками, фальшивыми аллеями, фальшивыми фонтанами. С фальшивыми людьми, идущими своей дорогой по фальшивой траве. Или нет! Фальшивый — не то слово. Обособленный? «Пастеризованный» — вот, точно! Как мертвое молоко. Лишенное витаминов...

Если пешей прогулкой ей удалось сэкономить несколько монет, то тогда точно придется сунуть приличную горсть монет в руку хитрого — или жалостливого — кэбмена после того, как он поможет ей довести брата до дверей их лачуги. Эдвард упьется вусмерть. У нее было пятнадцать шиллингов на кэб... Если она даст кэбману на несколько монет больше, это будет слишком щедро... Что за денек предстоит! Бывают такие дни, в которых умещается целая жизнь!