— Удача и счастье, — снова прервался Швейцарец, — это вовсе не одно и то же. В этом-то и вся загвоздка. Понимаешь?

— Играй! — глухо проронила Анна. — Играй!

И носило меня, как осенний листок.

Я менял имена, я менял города.

Надышался я пылью заморских дорог,

Где не пахнут цветы, не светила луна.

— А ведь цветы на той поляне и в самом деле не пахли…

— Играй!

И окурки за борт я бросал в океан.

Проклинал красоту островов и морей.

И бразильских болот малярийный туман,

И вино кабаков, и тоску лагерей.

Зачеркнуть бы всю жизнь да сначала начать…

— Зачеркнуть… зачеркнуть жизнь очень просто. Короткая очередь… или даже одна-единственная пуля. А вот начать… как?

Анна молчала.

Зачеркнуть бы всю жизнь да сначала начать,

Полететь к ненаглядной певунье своей.

Да вот только узнает ли родина-мать

Одного из пропащих своих сыновей?

Я в весеннем лесу пил берёзовый сок…

Берёзы…

Берёзы стояли вокруг них, и в темноте белые полоски коры выглядели словно полоски бинтов на израненных стволах.

— Я, — нарушила тишину Анна, — никогда в жизни не пробовала берёзовый сок. А ты?

— Тоже, — тихо произнёс Швейцарец. — И не попробую.

— Но…

— Во-первых, сейчас лето, а не весна. Во-вторых же… Анна, эти берёзы умирают. Точнее, вымирают, — поправился он, — и этим очень похожи на людей. Жалкая горстка берёз… жалкая горстка людей, случайно уцелевших… не испепелённых ядерным огнём, не выкошенных эпидемиями, не погибших от ураганов, цунами, невиданных морозов и неслыханной жары. Хотя, — задумчиво добавил он, — конечно, у Сибири всё же есть шанс обрести звание Второй Колыбели Человечества. Или Человечеств. Слышала когда-нибудь про болотников?

— Я их видела.

— Верно, ты же шла через болота. Это ведь уже другая раса, и даже не просто раса — другой путь развития. — Швейцарец негромко засмеялся. — Болотные эльфы. Кто знает, может быть, где-нибудь во тьме противоатомных убежищ сейчас заодно нарождается и раса гномов…

— Не понимаю, — озадаченно мотнула головой Анна. — Эльфы… гномы… ты вообще о чём?

— О сказке, — Швейцарец аккуратно отложил гитару. — В которой мы живём. Жаль, что это плохая сказка.

— Плохая?

— Хорошие сказки, — наставительно произнёс он, — непременно должны заканчиваться словами: «И потом они жили долго и счастливо и умерли в один день».

Швейцарец

Снаружи это выглядело не очень внушительно — приземистая бетонная коробка. Швейцарец даже не стал тратить время на возню с дверями, просто ударил «скулой» броневика, и стальная плита с протяжным гулом упала внутрь.

— Не похоже, чтобы эта штука была рассчитана на серьёзный удар.

— Это же не главный вход, — презрительно бросила Анна. — И потом, если бы про это место узнали… в эпицентре уже не спасают никакие двери.

— Всё равно странно.

— Не переживай, будет ещё тебе настоящая дверь.

Они прошли в бункер, — впрочем, проходить оказалось особо некуда — коридор после двух изгибов упёрся в очередную дверь, теперь уже раздвижную. Справа от двери, примерно в метре от пола, из стены выступал небольшой, защитного цвета, шкафчик.

— БТР сюда не заедет.

— И не нужно, — Анна, схватившись за ручку шкафчика, дёрнула… нахмурилась, упёрлась ногой в стену, рванула ещё раз.

— Там ключ нужен.

— Вот уж извини, чего не было, того не было!

— Тогда отойди.

В крайнем случае, можно было бы попытаться дотащить трос от броневика, но этого не потребовалось. С третьей попытки Швейцарец сорвал дверцу.

— И что дальше?

— Диктуй!

Когда-то это был самый обычный листок, вырванный из обычной довоенной школьной тетради в клеточку. С тех пор ему не раз довелось промокнуть, его рвали и склеивали заново, а весь правый верхний угол представлял собой большое бурое пятно. Но длинный ряд цифр, записанных каким-то торопливым карандашом, был ещё вполне различим.

— Двадцать два… — начал Швейцарец, — ноль четыре…

— Медленней! Краска облупилась, ни черта толком не разобрать!

— Восемнадцать… семьдесят… ноль семь… ха, ну конечно же!

— Ты чего?

— А ты не поняла? Двадцать четыре цифры, три раза по восемь… день, месяц, год. Три даты, которые здешние «клиенты» должны были вспомнить в любых обстоятельствах. Двадцать два ноль четыре… двадцать второе апреля тысяча восемьсот семидесятого — вспоминаешь?

— Нет.

— И чему тебя только учили, — насмешливо сказал Швейцарец. — Если день рождения главного ёжика, то есть дедушки Ленина, знать не знаешь.

— Хватит. Умничать. Диктуй. Цифры.

— Ноль семь… одиннадцать… девятнадцать… семнадцать… Великий Октябрь, запомни на будущее. И последняя дата — двадцать один… ноль один… девятнадцать… двадцать четыре… это дорогой Ильич волею божьей помер… впрочем, как закоренелый безбожник, он, скорее всего, просто помер…

— Есть!

— И что дальше?

— Должно включиться.

— Что?

— Лифт. За этими створками — лифтовая шахта, если ты не понял.

— Ах, ли-и-ифт, — протянул Швейцарец. — И ты всерьёз полагаешь, что там есть чему включаться. От чего это убежище должны были запитывать? От реактора?

— Нет. Что-то гидроэлектрическое на подземных водах.

— Тогда забудь.

— Почему?

— Потому что один шанс на миллион был у твоей системы, — пояснил Швейцарец, — уцелеть, когда в нескольких километрах мегатонны бабахали. Тут же почва наверняка ходуном ходила…

— Должна быть и аварийная система, — упрямо возразила Анна.

— На аккумуляторах? Брось, неужели ты думаешь, что за столько лет…

— Эти, — перебила его девушка, — не сдохнут и через век! Слышишь?

Он и в самом деле услышал, точнее, сначала почувствовал, а потом уже расслышал низкий гул, доносящийся откуда-то снизу. Он становился всё яснее, чётче, приближаясь, — меньше чем через две минуты створки лифта с лязгом и скрежетом расползлись в стороны, и по уже привыкшим к полутьме коридора глазам Швейцарца резанул желтоватый свет.

— Едем.

— Если эта штука застрянет, мы из неё не выберемся.

— Предпочитаешь лезть вниз по шахте, все двести метров?

— Нет.

Просто было бы обидно сгинуть вот так, мысленно договорил он, в стальном гробу, куда сунулся по чьей-то глу… впрочем, какая разница?