Он пряник несчастный в кулаке сдавил, только крошки и посыпалися наземь.

— Ничего. — Еська руку кое-как отер. — Мы еще посмотрим, кто кого… а за Кирея ты замуж все одно не иди… дурной он. Одно слово — азарин.

Наутре встала я спозаранку. Зимнею-то порой и солнышко не спешит из перин выбираться, людей радовать. Бывало, что и покажет свой сонный лик, плеснет жиденьким светом, да и внове в облаках скроется. Это уже после Перехлестья день прибавит, весну подгоняя. А ныне — самое оно сонное времечко. Такими днями не то что вставать, носу из-под одеяла казать неохота… да только подумалось мне, что ехать-то скоро, а ну как чего позабыла?

Нет, сумки-то свои я загодя собрала, те, которые с гостинцами, а все одно проверить надобно, хорошо ль лежит, ладно ли увязаны. А ну как попустит в дороге какой хитроватый узелок? Тогда и рассыплется все на смех людям…

Нетушки.

А еще в город я выглянуть хотела, на ель зимнюю, царевым повелением на лобном месте ставленную, полюбоваться, заодно уж прикупить всяких малостев. Орехов там медовых, пряников да сахарных петушков, детворе нашее на радость.

Потому некогда мне залеживаться.

Только-только умыться успела, волосы расчесала да косу наскоро заплела, как в дверь постучалися.

Арей?

От и славно. Его повидать я тоже хотела, пусть оно и не принято подарки дарить до Святочное ночи, да только в тую ночь меня туточки не будет. А подарок останется.

— Доброго утречка, — сказала я, гостя впуская.

Оный гость и званый, и желанный. Да только заходит ноне редко, небось, дядьки своего сторожится, аль еще какого глупства понадумал.

— И тебе, Зослава, доброго… рад, что застал тебя до отъезда.

Неужто думал, что уеду, с ним не попрощавшися.

— И я рада.

— Вот. — Он протянул шкатулочку махонькую да предивную. Никогда таких не видала. Сама-то, будто раковина речная, округла и вытянута. Крышечка расписана то ли белым по синему, то ли синим по белому. Главное, что роспись тонюсенькая, тут тебе и незабудки крохотные, с зерно маковое, веночками свиваются, и пташки с крылами дивными на ветках сидят…

Чудо.

А внутрях и того чудней, блестит она, будто жемчугами выстлана, только не жемчуга в ней — иголки, да такие, каковых у меня никогда не было. Тонюсенькие, с волос, но видно, что крепкие. Тут и на бисер отыщутся, и на шелк, и на гобеленовую плотную ткань.

Вот уж дар…

— Я слышал, что по вашему обычаю дарить иглы — дурная примета, но…

— В дурные приметы я не верю.

Шкатулочку я закрыла.

— Так угодил ли? — И глядит этак с хитрецою.

— Угодил, — отвечаю. — И никогда-то я такой красоты прежде не видывала… где ты…

И не спросила, потому как негоже это, про дар выспрашивать. Только Арей шире улыбнулся.

— Сделал я…

— Сам?!

Вот уж и вправду дорогой дар.

— Сам… это не так и сложно. Руки и капля магии… без магии, правда, было бы сложнее. Но если выйдет все, как надо… я очень надеюсь, что вышло все, как надо, то иглы не будут тупиться. А еще теряться не должны. То есть если вдруг какая потеряется, то поставь шкатулку открытой, она и вернется… на дальность десять шагов всего, но…

Он смутился.

И мне как-то вот… не так стало, вроде и подарок по нутру весьма, а в глаза Арею глянуть силов нет. И чую, что румянцем зашлась, что булка в печи…

— Спасибо… а то иголки, они вечно… и потом ищи их, ищи…

Ох, не то говорю.

Не так.

А как — сама того не ведаю. Потому и замолкаю, а замолчавши — сверток свой даю… и как-то от… плела я ленту от чистого сердца, и узором тайным шила, который на удачу, и еще от глаза дурного защитит, от лихоманки болотное, от злого умысла, от беды тайное…

— Вот, — говорю, — и тебе…

И руки у самой мало что не трясутся. А румянец мой, чую, так и пышет…

Арей же молча сверток принял. Поклонился.

— Спасибо…

— Только не открывай до Святочное ночи, чтоб уж по обычаю…

— Хорошо… тебя проводить? Правда, я только до ворот и могу… но ныне извозчиков будет вдосталь. Знают, что многие разъезжаются.

Верно.

Еще и сумки…

— А ты…

— Здесь останусь, — пожал плечами Арей. И усмехнулся: — От жалеть меня точно не нужно. Здесь не так и плохо… да и… нет у меня такой семьи, с которой можно было бы праздник провести.

Вышли вместе.

Арей сумки нес.

И больше не говорили, не о чем, стало быть… или было, много о чем было, да только робела я, хотя ж прежде за собою особое робости не замечала.

Но далече уйти не вышло, Еська нас на дорожке ждал. Со вчерашнее ночи он вновь переменился, возвернулся прежний, развеселый да удалой. В кафтане зеленом, алым поясом перехваченном, в портах широченных, шелковых. Сапожки сафьяновые белые с носами гнутыми.

Красавец, глядеть больно.

— А вот и невеста наша! — воскликнул он и шапку с головы сдернул, кинул под ноги… — С сопровождением!

Арей нахмурился. А Еська подскочил, под локоток меня взял, пальчиком перед носом самым погрозился:

— Что ж вы, боярыня Зослава, медлите? Карета подана… ждет-с…

И рученькою этак машет.

— Еська, — говорю, — хватит уже… шуток твоих.

— Да какие шутки? Ты ж у нас теперь не просто так, девка барсуковская, а самого наследного царевича невеста… пущай и азарского.

Вот язык, что помело… небось, когда б им дороженьки подметали, то не было б во всем свете белом дорожек чище.

— Еська… я ж не погляжу, что ты из царевых людей. — Арей мои сумки поставил, аккуратненько так, на чистое. И куртку расстегивать принялся.

Драться полезет? От мне только этакого счастия не хватало!

— Погодь, друже. — Еська меня выпустил и к Арею подскочил, приобнял за плечи. — Не спеши паром пыхать, а то весь изойдешь, ничего не останется… а разве оно так можно? От и я мыслю, что никак нельзя… в морду дать ты мне всегда успеешь… если сумеешь, конечно.

— Сомневаешься?

Странно, но со слов тех Арей приспокоился будто.

— Поглядим, — ответил Еська. — Я ж не о том… я о Зославе… до Барсуков путь далекий, а невеста нашего Кирейки многим поперек горла стала, что ихним, что нашим… может, конечно, и ничегошеньки не случится, съездит она домой, возвернется… а может, и произойдет по дороге несчастие какое. Лихих-то людей хватает… а ну как встретят карету почтовую? Аль скушает она в трактире пирожка с грибами отравленными… аль змею подушкою придавит, та и цапнет. Со змеи-то после какой спрос?