В Гаспре Кустодиев сделал несколько портретов отдыхавших в санатории деятелей культуры. Среди них преобладали люди среднего и пожилого возраста, но была и семейная чеха помоложе — поэт О. Мандельштам с женой Надеждой. Борису Михайловичу захотелось сделать и ее портрет. Впоследствии Надежда Мандельштам написала в мемуарах о знакомстве в Гаспре с известным художником: «Я льнула к старикам, играла в шахматы с Чаплыгиным и Гольденвейзером… На террасе главного дома, куда вывозили в кресле тяжелобольного Кустодиева, я вдруг поняла, что любовь не только радость и развлечение, которому мешает скудость, вернее, нищета нашей жизни, а нечто несравненно большее. С Кустодиевым была жена, моложавая, измученная женщина. Она ухаживала за ним спокойно и ласково, не делая при этом вида, что приносит жертву, и совсем не сердилась на его раздражительность… Кустодиев рисовал меня — это были милые акварельки девчонки в глупой пестрой кофте. Он удивлялся, что я не прошу их у него, но я была авангардистка, футуристка, бубновалетчица и презирала все прочее…»[509]

Там же в Гаспре Борис Михайлович вновь, в который уже раз, рисовал своих молодых друзей Марию и Митю Шостаковичей. В то крымское лето Дмитрий был неспокоен, страстно переживал юношескую любовь к дочери московского ученого Татьяне Гливенко, приехавшей отдохнуть в Гаспру вместе с сестрой.

Своему юному другу Кустодиев как-то показал написанный им вид Ай-Петри, но Дмитрия пейзаж этот оставил равнодушным. В анкете 1927 года Шостакович признался, что не понимает живописи из-за ее статики, и привел пример. «Живая» гора Ай-Петри казалась ему намного интереснее, чем она же, изображенная Кустодиевым. «Живая» Ай— Петри была лучше, потому что всегда менялась[510].

Да и сам Кустодиев говорил, что Ай-Петри лучше писать в разное время суток, при различном освещении, как знаменитый японец Хокусай писал «Сто видов Фудзи».

В Гаспре Борис Михайлович получил письмо от находившегося в Ярославле А. И. Анисимова. Письмо привез приехавший отдыхать ректор Ярославского университета В. Н. Ширяев. «Мы его все очень любим и очень им дорожим, — писал Анисимов, — и я буду рад, если вы поближе знакомитесь и сойдетесь. Сейчас у вас, в Гаспре, живет и другой близкий мне человек, профессор и пианист Константин Николаевич Игумнов. Наверное, вы уже успели его узнать и послушать…»[511]

Среди новостей Анисимов сообщал, что в Москву привезли из одного села Владимирской губернии иконостас, написанный в начале XV века для Успенского собора Даниилом Черным и Андреем Рублевым.

В письмах всего не напишешь, а после ареста в 1919 году, едва не завершившегося скорым расстрелом, Анисимов не доверял «опасные мысли» переписке. Причин же для беспокойства и негодования было достаточно, особенно в связи с богоборческой кампанией, принимавшей все более дикие и уродливые формы. Журнал «Безбожник у станка» (появилось и такое издание) рассказывал о результатах вскрытия в 1919 году в Задонске мощей Тихона Задонского и вскрытия в Сергиевом Посаде мощей Сергия Радонежского. «Безбожник» деловито сообщал, что были обнаружены изъеденные молью тряпки, полуистлевшие человеческие кости, масса мертвой моли, бабочек, личинок…[512]

А на ярославской земле происходило нечто более серьезное. В архиве Анисимова сохранилась сделанная им машинописная копия статьи из местной газеты «Северный рабочий» от 3 июня 1923 года. Под рубрикой «Жизнь деревни» там была напечатана корреспонденция под названием «Распродажа и сожжение богов». В ней рассказывалось, как в селе Шаготь Тутаевского уезда при большом стечении народа и «в присутствии попа, распевавшего какие-то печальные стихи, пылал и весело потрескивал костер, в котором главную роль играл престол, вынесенный из алтаря церкви, тут же горели и иконы, потускневшие от времени и не возбуждающие у прихожан желания купить».

После престола и икон пришла пора разломать и сжечь и саму деревянную церковь. «Не лучше ли, — глубокомысленно замечал автор заметки, подписавшийся Неверный, — гражданам употребить эту церковь для более полезного дела? Например, продать ее или же отдать бесплатно наиболее бедному крестьянину, который мог бы из нее построить свин, амбар или сарай — ведь больше пользы было бы ей…»

Жизнь резко менялась. Это понимал и Кустодиев. Образ священника все чаше и чаше появлялся на страницах газет и журналов как мишень для глумливых карикатур, в равно степени это отношение распространялось на купцов и купчих. Последний раз они возникают на полотнах художника в 1922 году, это картины «Провинция» и «Осень. Прогулка». Если позднее и появлялись подобные сюжеты, то в основном это была продукция «на экспорт» — для зарубежных художественных выставок.

Вожди революции призывали работников пера и искусств искать в жизни совсем иные ориентиры. «Покажите нам, — требовал в книге «Вопросы быта» Л. Троцкий, — и сами себе прежде всего, — что делается на фабрике, в рабочей среде, в кооперативе, в клубе, в школе, на улице, в пивной, сумейте понять, что там делается… Показывайте нам жизнь, какою она вышла из революционной печи»[513].

И вновь, после солнечной Гаспры, — осенний дождливый Петроград и так надоевшая «нора» на Введенской улице. Но есть интересная новость: в будущем году в Нью-Йорке должна открыться крупная художественная выставка Советской России. Надо избрать комитет по ее подготовке, отобрать картины для экспозиции. Наконец, решить, кто из петроградских художников поедет в Нью-Йорк.

Это известие приятно возбуждает Кустодиева, и он в едином порыве пишет для выставки картину-плакат «Извозчик-лихач».

В сентябре на квартире Кустодиева несколько раз собираются петроградские художники, члены «Мира искусства», для обсуждения проблем, связанных с подготовкой к выставке. Присутствуют Петров-Водкин, Рылов, Раддов, Замирайло, Остроумова-Лебедева, Сомов… Ехать с картинами в Нью-Йорк предлагают К. Сомову.

Цель выставки двоякая. С одной стороны, ознакомить американское общество с искусством современной России. С другой, учитывая, что многие художники бедствовали, — помочь выгодной реализации в США отобранных на выставку картин и тем улучшить положение художников. В обшей сложности намечалось показать на выставке искусство ста художников Москвы и Петрограда, причем каждый мог представить двадцать живописных работ и свыше двадцати — графических.

Борис Михайлович решил показать в Нью-Йорке написанный еще до отъезда в Гаспру «Летний праздник», уменьшенный вариант портрета Ф. Шаляпина и вариант «Девушки на Волге», исполненный несколько лет назад. Кое-какие работы, тоже представляющие вариации уже сделанного ранее, — «Купчиха за чаем», «Монахиня», «Карусель», «Купец-сундучник», — он успел написать в сентябре-октябре специально для выставки. Если они будут проданы и останутся в Америке, не так жалко расставаться с ними: на родине все же — лучшее.