Ферб смотрел вверх.

На неровное отверстие в стене.

– Извини, – прошептал Тильт, пятясь. – Прости что я сделал тебя таким…

Книга Драна близилась к концу. Тильт чувствовал это. И предчувствия его подтверждались тем, что в тексте все чаще и чаще встречалось имя проклятого бога. А однажды, работая над Книгой, писец увидел, что описывает один из своих кошмаров – и будто провалился в него.

Из разверзшейся бездны поднимался горячий туман. Он расползался по земле полотнищами, вился локонами, отравляя все живое, превращая в отраву все мертвое. Черные тучи закрыли небо, нависли над бездонным провалом, словно хотели заслонить его от взглядов сверху, спрятать его от богов. Огненными шнурами падали вниз молнии, тяжелыми каплями срывались с туч ослепительные шары, сыплющие горячими искрами, ныряли в ядовитый туман, подсвечивали его изнутри мертвенным синим светом. Содрогалась земля. С грохотом валились в бездну обломки скал, крошились базальтовые плиты; словно сдираемая кожа, ползли в пропасть лоскуты почвы – бездна ширилась, расползалась во все стороны, открывалась, будто пасть, гигантская ненасытная пасть, собирающаяся поглотить весь мир.

И что-то темное шевелилось в тумане. Нечто страшное, не живое, не мертвое, пока лишенное формы.

Дран готовился обрести свободу…

Тильт планировал покинуть свою темницу чуть раньше.

Его раздирали противоречивые желания. С одной стороны, ему хотелось как можно скорей выбраться на волю. Но в то же время он страстно желал как можно дольше поработать над Книгой. Он сжился с ней, свыкся, сросся. И он не мог оставить творение незаконченным.

Хоть и собирался это сделать.

Его снедало любопытство – что же будет на последних страницах величайшей книги? Какие тайны покажет она молодому писцу, чему еще научит, на что откроет глаза?

И Тильт тянул время. Днем работал над Книгой Драна, не уставая удивляться мастерству безымянного автора. А ночами готовился к побегу, трудясь над собственными магическими текстами.

Не все у него получалось. А значит, еще было чему учиться.

Клетка была довольно высокая: в ней можно было стоять, лишь немного пригнув голову. В ширину она имела четыре шага – то есть при желании по ней даже можно было разгуливать. Железные прутья клетки толщиной были в два пальца. Под войлоком на полу прятались крепкие мореные доски. Дощатый же потолок был обтянут толстой кожей и отлично защищал от брызг и дождя.

Клетка стояла на палубе под открытым небом. Над ней хлопал парус и посвистывал в снастях ветер. Если погода была солнечной, то в клетке было жарко и душно; ночью и в ненастье холод заставлял Гая забиваться в угол. Впрочем, мерз он не сильно. Ему вернули одежду и дали большое теплое одеяло, а в особенно студеные и промозглые ночи в клетку подбрасывали бурдюк с горячей водой. Гай обнимал его, укрывался всем, чем мог, и так, скорчившись, пережидал непогоду.

Но самое неприятное заключалось в том, что клетка постоянно была закрыта плотной тканью. Разглядеть что-либо сквозь нее не представлялось возможным. Только и можно было определить, день сейчас на свободе или ночь, вечер или утро. Гай сперва искал в складках полога хоть какую-нибудь щелку; не найдя, пытался провертеть дырочку. Но тщетно: надежно закрепленная ткань накрывала клетку в несколько слоев, усилиям Гая она не поддавалась. Так что развлечений у плененного писца было немного: он ковырял войлок на полу, царапал кожу на потолке, выстукивал на железных прутьях выдуманные марши, но чаще просто лежал на спине и слушал, что творится кругом.

Мимо клетки то и дело проходили тралланы: Гай узнавал их по лязгу железа, которое они, кажется, никогда не снимали, и по особому топоту. Общались тралланы обычно на своем языке – звучал он так, будто у говорящих рот был забит морской галькой. Имелись на корабле еще какие-то люди: их язык походил на птичий щебет, и Гаю казалось, что так должны говорить желтокожие маскаланцы. Впрочем, в этом он уверен не был, поскольку маскаланского языка не разумел. Из постоянных звуков существовали еще бой волн и размеренные скрипы. Чем сильней бились волны, тем шумнее скрипел корабль. Редко-редко раздавались птичьи крики, из чего Гай сделал вывод, что плывут они далеко от берегов. Это его пугало: он боялся вольных штормов, о которых имел книжное представление, и не однажды воображал, как огромная волна, переливаясь через судно, срывает с места запертую клетку и увлекает ее с собою в морскую пучину.

Но, на счастье, штормов пока не случалось. Ветер, правда, обычно был довольно крепкий, а волнение весьма сильное, и оттого первые два дня Гая мутило и рвало. Еду ему приносили исправно; дважды в день ее подсовывали под мокрый полог и с помощью особого крюка двигали вплотную к решетке. Но аппетит у Гая появился лишь к концу третьего дня. Он съел тогда все, что было в плоском котелке, а именно: чуть подгорелую кашу с мясом, два пшеничных сухаря, пропитанных медом, моченое яблоко, какой-то диковинный кисловатый фрукт и горсть изюма. Следующий завтрак был не хуже, и Гай сделал вывод, что его действительно держат на особом положении. Вряд ли экипаж столовался так же разнообразно; тралланы, скорей всего, обходились только пустой кашей да сухарями. Хотя как знать…

Вскоре Гай привык к своей новой жизни и смирился с ней. Уже и пребывание в клетке казалось ему не столь страшным. Он находил в этом и хорошие стороны. Ведь крепкая решетка защищала его от лютых дикарей, которые с самого детства вселяли в него трепет.

Он считал дни морского путешествия и гадал, чем же оно закончится.

В то, что его хотят убить, он не верил.

И он вспоминал слова, однажды сказанные Гриффом: «Запомни, маленький мастер: с тем, кто с тобой заговаривает, всегда можно договориться».

Гай надеялся, что уж как-нибудь он сумеет договориться с уродливым человеком, так запросто повелевающим тралланами.

Утро шестого дня выдалось особенно шумным. Прислушиваясь к топоту и переговорам тралланов, угадывая перемены в движении корабля, Гай заподозрил, что морское приключение близится к концу; а когда он услышал гомон чаек и гул прибоя, то уверился в своем предположении окончательно. В нетерпении стал ждать, когда с клетки снимут завесь. А более того, ему хотелось выйти из своей тесной тюрьмы и выпрямиться наконец-то во весь рост, потянуться так, чтоб кости захрустели и в глазах помутилось.

Но ожидания не оправдались: из клетки его выпускать не спешили, покров не убрали.

Корабль довольно долго шел на веслах; потом, царапая брюхо об отмель, остановился. Гай к тому времени весь истомился. И он очень обрадовался, услышав обращенный к нему голос:

– Милостью божьей прибыли, почтенный писец. Сейчас разгрузимся, а там и до тебя дело дойдет.

– А где мы? – спросил Гай, подползая ближе к решетке и хватаясь за прутья.

– Тебе это лучше не знать. Ты спроси другое: зачем ты тут.