И только сама Гуннхильд знала, что дело не в ней, а в ведьме. Она очень много думала об этом, сопоставляла свои воспоминания, слова Харальда, выспросила у Ингер все, что та знала о старой Ульфинне и ее наследнице, Улле. Мнения расходились только в одном: кто-то считал, что Улла – это воскресшая и помолодевшая Ульфинна, а другие возражали, что это просто ее дочь. Сходство имен могло означать и то и другое с равным успехом. В конце концов Ингер выболтала даже то, что ее старшая сестра Гунн еще до замужества бегала к Ульфинне обучаться колдовству – об этом она впоследствии узнала от матери. И нынешняя слава норвежской королевы-изгнанницы вполне это подтверждала.

Теперь Гуннхильд многое стало ясно: и то, почему Харальд так разъярился, увидев, как якобы одна и та же женщина возле Серой Свиньи показывается в облике то старухи, то молодой. Почему он так ненавидит ведьм и так злился, заподозрив ее в склонности к этому. Даже совпадение имени ее и его сестры-колдуньи должно было его раздражать. Она лишь надеялась, что больше он ее не винит. И что он, пусть не поверив ей, все же будет осторожнее с женой и не поддастся злым чарам, если Хлода вздумает продолжать свои дела.

«Если у Хлоды родится девочка, я сам возьму тебя в жены…» Эти слова вспоминались ей часто, причиняя столько же боли, сколько и радости. Он мог бы стать ее мужем, но Гуннхильд знала, что этому не бывать, и несбыточная возможность мучила ее сильнее, чем даже его нелюбовь. Если бы она знала, что он не любит ее, то сумела бы взять себя в руки, вырвать любовь из сердца, как рыбак рвет крючок из горла пойманной рыбы, успокоиться и жить счастливо с кем-нибудь другим. Асфрид рассказывала когда-то, что жены страдают по отсутствующим или погибшим мужьям не более трех лет, а потом забывают. Через три года она уже не будет так мучиться, мир не будет казаться таким пустым и застывшим. Три года – это много, но их можно перетерпеть. Но теперь она часто думала, что, наверное, и Харальд страдает в разлуке с нею, и к собственной боли прибавлялись жалость и сочувствие.

Однако, хотя брак с кем-нибудь другим и мог бы исцелить ее от любви к Харальду, от замужества в ближайшее время Гуннхильд решительно отказалась. Обрадованный «бегством» Харальда Олав думал, что Сигурд все же увезет ее в Норвегию, но Гуннхильд решительно сказала «нет». Боги явно против ее замужества – смерть одного жениха и нападение на посольство другого вполне ясно указывают на их волю! Боги желают, чтобы она, внучка Асфрид, и дальше была хранительницей Кольца Фрейи. С этим Олав спорить не стал, и между ними было условлено, что до следующего лета разговоров о замужестве больше не будет. Ингер без возражений вернула ей священный браслет, и Гуннхильд вновь утвердилась в правах Госпожи Кольца.

Лето проходило, торговые гости разъезжались. К осенним пирам закончатся морские путешествия, и до весны никаких новостей больше не придет. Гуннхильд уже сейчас томилась от неизвестности: ее мучила тревога за жизнь Харальда, и она с большим вниманием выслушивала рассказы каждого, кто приезжал в Хейдабьор с севера и мог хоть что-то сказать о Кнютлингах.

Приглашение Горма и Тюры, переданное старым знакомым – Фроди Гостеприимным, который перед окончанием летних плаваний собрался на торг Хейдабьора, и обрадовало, и смутило ее. Фроди уверял, что Горм и Тюра очень хотят видеть всю семью Олава без исключения, а значит, и ее. По ней скучают и в Эбергорде, и в округе: люди успели полюбить невесту Кнута, приветливую и веселую, и очень жалеют, что она не станет их королевой.

Но просто так уехать на осенние пиры в чужой край было нельзя: ведь и о своем хозяйстве надо заботиться, и в Хейдабьоре нужно приносить жертвы перед началом зимы. Раньше всем этим заправляла Асфрид, а ныне лишь тетка Одиндис могла помочь советом двум молодым хозяйкам. Правда, теперь, при угасании солнца, главные обязанности принадлежали пожилой вдове, а не девушке и молодой жене. Одиндис распоряжалась заготовкой мяса, вместе с Олавом приносила жертвы, а Гуннхильд лишь вынесла и положила на жертвенный камень Кольцо Фрейи, чтобы потом забрать назад и бережно отчистить от засохших кровавых брызг. Вик Хейдабьор опустел – торговые гости, летом составлявшие не менее половины его населения, разъезжались, дома запирались, перед дверями сохли, привлекая тучи сонных мух, остатки жертвенного мяса, выложенного хозяевами перед дальней дорогой к зимнему жилью.

Зато в усадьбах, да и в домах хёвдингов зашумели пиры – праздновалось совершеннолетие сыновей, из-за чего устраивалось много воинских состязаний. Олав не пропускал почти ни одного пира и охотно принимал приглашения. Гуннхильд обычно сопровождала отца, но время для нее тянулось мучительно медленно. К йолю ей предстояло вновь увидеть Харальда – или хотя бы оказаться в доме его родителей. Но она не верила, что найдет его прежним. В душе ее произошло за это время столько переворотов и перемен, что и во внешнем мире она не надеялась найти хоть что-то на старом месте.

Но вот отшумели пиры, и хотя снег еще не шел, наступила зимняя половина года. Запасшись подарками, Олав-конунг с дочерью, племянником и невесткой отправился вдоль восточного побережья Ютландии на север. Шли на четырех кораблях – на одном Олав с дочерью, на другом Рагнвальд с молодой женой, еще на двух хёвдинги Хейдабьора со своими дружинами: Торберн, Альвбад с сыном и Оттар Синий.

После осенних пиров по морю уже не ходят. Строго говоря, и большой необходимости в этом не было, поскольку от Хейдабьора на север через всю Ютландию шла древняя дорога под названием Ратный путь, а у Олава имелось достаточно лошадей, чтобы перевезти семью и все дорожные припасы. Сопровождавшие его хёвдинги тоже могли бы поехать верхом, а хирдманы и пешком дойдут, им не привыкать. Однако Олав не внял голосу благоразумия: вновь утвердившись в правах владения, он жаждал явиться к недавним врагам, как положено богатому и прославленному владыке, на многочисленных кораблях с дружиной. Здесь было, при удачной погоде, лишь несколько дней пути, и он надеялся, что обильные жертвы на осенних пирах обеспечат им эту малость.

И поначалу казалось, что он был прав – первый день дул попутный ветер, и корабли летели с сумасшедшей скоростью. Но на второй начались приключения. Ветер внезапно стих, парус повис, будто тряпка. После обычного шума тишина показалась оглушающей, и Гуннхильд высунулась из палатки на корме.

– Рею долой! – рявкнул во весь голос Олав. – Троллевы дети, шевелись, йотуна мать!

Гуннхильд вскинула глаза и ахнула. До того на небе плыли лишь легкие облака, но теперь, откуда ни возьмись, повисла огромная черно-синяя туча. Граница между ней и довольно ясным небом была так хорошо видна, что туча напоминала плащ исполина, брошенный над морем. И этот плащ приближался, несомый ветром, грозя вот-вот накрыть корабли своей губительной тенью. Море стало такого же черно-синего цвета, и все вместе это напоминало челюсти исполинского чудовища, зажавшие крохотную скорлупку-кораблик и уже готовые сомкнуться!

Гребцы вскочили, задвигались; над судном зазвучали выкрики, ругань, сразу вспомнили всех троллей и турсов по именам и родственным связям. Налетел резкий порыв ветра – с противоположной стороны, встречный. Живо убрали парус, спустили на воду весла и принялись грести изо всех сил. Море вспенилось, казалось, за несколько мгновений, поднялись волны, корабль начало швырять из стороны в сторону. Вокруг потемнело – плащ бури расстилался уже над головами, – Олав орал, но за шумом моря и ветра его почти никто не слышал. В воде за бортами бесились все морские великаны; волнение было такое, что то и дело случались «холостые гребки» и кто-то из хирдманов, не найдя воды нижним концом весла, летел кувырком от собственного усилия.