Все столпились перед вапоретто — речным трамвайчиком. Носильщик сбросил мои чемоданы на палубу. Я спрыгнул вниз и уселся на них. Все смотрели в одном направлении, словно мусульмане, приветствующие восход солнца. Мы поплыли по Большому каналу.

Прибытие в Венецию. — Церковный сторож Сан-Марко. — Похищение останков Святого Марка. — Греческие лошади. — Столик в кафе «Флориан». — Дожи Венеции и догарессы. — Гондола на Большом канале. — Дворец Байрона. — Немецкое подворье. — Брат Фабри.

1

Двадцать пять лет я не был в Венеции и сравнивал теперешнее свое, довольное убогое, прибытие с прежним приездом на поезде: железная дорога — самый лучший способ сюда добираться. Вспоминаю, как шел по платформе за носильщиком к террасе, омываемой водами Большого канала. Вот она, Венеция, город, который я так часто видел на фотографиях в книгах и на музейных картинах: старинные дворцы, полосатые багры гондольеров и сами знаменитые черные гондолы. Легкий ветерок шевелил воду мелкого Канала, создавая миниатюрные волны. Каналетто иногда венчал эти волны маленькими китайскими белыми арками. Венеция и Рим схожи в том, что не вонзают в тебя острый нож открытия, они лишь легонько подталкивают в бок: смотри, узнаешь? Впечатление такое, будто живешь второй раз и видишь места, знакомые из первой жизни.

Во многом все выглядело так же, как и четверть века назад. Наш вапоретто шлепал по воде Большого канала. Вот он прошел под мостом Риальто. На берегу приводили в порядок рынок: там закончилась утренняя распродажа рыбы и овощей. Ночью прошел летний дождь, и воздух обрел шелковистое сияние — то, что приводило в восторг венецианских живописцев. Окрашенные в выцветшие пастельные зеленые и коричневые тона дворцы на вид совсем не изменились. Гондолы пересекали дрожащее их отражение, время от времени полосатые багры цеплялись за пристань возле опустившегося в социальном своем статусе постаревшего дворца.

Мы плыли по удивительной водной улице, где здания напоминают о занесенных в Золотую книгу именах. На несколько мгновений подтягивались к плавучей пристани, где одни пассажиры высаживались, а другие ступали на борт. Я с удовольствием прислушивался к речи венецианцев: она напоминает очаровательное птичье щебетание. Слова они произносят не так, как остальные итальянцы: так, например, звук «g» в Венеции звучит как «z», а звук «с» произносится как «х». Такой журчащий, влажный диалект прекрасно перекликается с окружающей их водой. Мы, наконец, приблизились к самому популярному месту, к тому, где стоят две гранитные колонны, а Дворец Дожей, словно восточное кружево, светится в воде. Когда мы подошли к пристани святого Захария, носильщик взял мои чемоданы и сказал, что моя гостиница в двух шагах от этого места. Он пошел вперед к похожей на расщелину улице, носящей название Калле делле Рассе.

Гондольеры, изображенные Карпаччо, и их отцы, не попавшие в поле зрения художника, обивали кабины своих гондол крепким черным материалом, который называется рассе. Материал этот привозили из одного старинного района Сербии — Ражка. Он так часто использовался в Венеции, что на улице Калле делле Рассе ничего другого не продавалось. На одном углу этой улицы находится гостиница Даниели,[74]а заканчивается она очаровательной маленькой площадью и оживленным фруктовым рынком. Вы можете посидеть здесь в кафе за столиком и понаблюдать за людьми, покупающими персики и сливы, или нарезанный на куски алый арбуз, либо нарубленный кокосовый орех. Все это выставлено для продажи на любопытной стойке из кованого металла, в которой имеется фонтанчик, брызгающий на фрукты водой. В одном углу площади есть отличная пекарня, а напротив — кафетерий, где вы можете отведать у прилавка экзотические блюда или унести их с собой на красиво упакованном картонном подносе. Тут может быть все — от половины жареной курицы до королевских креветок и тунца.

Разбираясь в этимологии слова рассе, я разгадал загадку, которая, возможно, озадачивала и других людей: почему наши жалюзи, которых в Венеции я никогда не видел, называются «венецианскими». Объясняется это тем, что в XVIII веке, когда впервые были изготовлены жалюзи, пластинки перевязывали крепким материалом, похожим на рассе, которым пользовались в Венеции. Сегодня на Калле делле Рассе вы не сможете купить и дюйма такого материала. Улица отдана теперь во власть маленьких рыбных ресторанов, витрины которых наполнены устрицами, мидиями, угрями, тунцом, каракатицами, осьминогами, креветками, лангустами, крабами и прочими дарами моря.

Вот на этой улице я и жил. Спальня моя, однако, выходила не на Калле делле Рассе, а на параллельный ей переулок, который тоже вел к упомянутой мною маленькой площади. Должно быть, из желания смягчить доносившийся из переулка грубый шум, некая добрая женщина оклеила стены обоями с рисунком из нежных розовых бутонов, перевязанных голубой лентой, и комната стала похожей на спальню девочки-школьницы. Вдобавок и ситцевая веселенькая салфетка на туалетном столике. Такую комнату вы могли бы увидеть у друзей, живущих в загородном коттедже. «Мы решили поселить вас в комнате Джейн, она сейчас в интернате!» Странно было из окон такой комнаты посмотреть в окно и увидеть глаза Шейлока, рембрандтовского персонажа в черной шапочке. Он жил в доме на противоположной стороне. Мы могли бы пожать друг другу руки, если бы высунулись из окон: настолько узким был переулок. Старику, похоже, кислород не требовался. Окно было плотно закрыто. Не понадобилось бы, наверное, и окно открывать, если бы не любимая канарейка. Птица жила в красивой клетке из тонкого бамбука, и он выставлял ее на утреннее солнышко. Этими-то недолгими солнечными минутами птица и ограничивалась. В узком каньоне светило не задерживалось. Иногда птичье щебетанье вызывало Шейлока из тени, он подходил к клетке и что-то с улыбкой шептал птице. Рембрандту, должно быть, нравился этот момент. Затем солнце поднималось над головой, а маленький переулок нырял в темноту до следующего утра.

Каждое утро меня будили сварливые голоса и обрывки песен. Я смотрел вниз и видел соломенные шляпы гондольеров. Каждый день они в одно и то же время шли с веслами, закинутыми через плечо, и спускались к набережной Рива дели Скьявоне. Комната, несмотря на книги, карты и табачный дым, по-прежнему смотрела на меня чистым девичьим взором. Странно, когда подумаешь, что буквально за углом отсюда находятся Дворец Дожей и собор Святого Марка.

2

Во время туристского сезона самой заметной персоной на пьяцце является церковный сторож собора Сан-Марко. На нем треугольная шляпа с поднятыми полями, туфли с пряжками. Он стоит у западного входа в собор с посохом с бронзовым набалдашником. Задачей его является — не пропускать в базилику легкомысленно одетых женщин. В самый жаркий день сторож при галстуке, застегнут на все пуговицы, на боку сабля. Своим видом он являет упрек небрежным манерам современного мира. На земле он исполняет функцию, близкую ангелу с пылающим мечом. Едва заметным жестом он иногда отказывает в допуске в храм мужчине с волосатыми ногами, но главная его добыча — Ева. Понаблюдав за ним, я заметил, что полученный им опыт дал ему редкое качество — проникновение в женский характер. Он с первого взгляда знает, какая перед ним женщина; стоит лишь поднять палец, как она зальется краской и немедленно уйдет. Узнает он и другой, воинственный тип: такая особа негодующе пожмет голыми плечами и силой проложит себе дорогу в здание.