Ну а знакомые, которые поделикатнее, — это для наших молодцов хоть отдушина.

АА рассказывала Данько, как она была на днях у Сологуба (Сологуб живет в Царском Селе). «Федор Кузьмич очень не любит, когда к нему рано приходят. Я знала это, но все-таки пошла рано — из зловредства, конечно! Он, встал, но был еще в халате, пошел переодеваться, просил извинений у меня, что так поздно встает!»

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 122

Маня приносит суп, которому уже 4 дня. АА недоверчиво смотрит на него. Велит Мане убрать суп, а ей сделать чай и пойти за провизией. «Только недолго ходите, Манечка», — ласково говорит АА. «Манечка» исчезает на 2 часа.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 172

Более сильных она не гоняет, не зловредничает с ними.

«Но здесь вы все-таки лечитесь, уход за вами хороший. Хороший или нет, скажите?» — «Хороший… Но там лучше, там Маня была, я за каждым пустяком могла ее крикнуть, а здесь я стесняюсь…»

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 110

У нее совсем нет барских манер — настоящей барыни, знающей правила.

А вот так она себя ведет, когда чувствует себя в силе.

Обнаружив на кухне свет, она резко сказала пунинской домработнице: «Погасить сейчас же. Это квартира коммунальная, и я не хочу из-за вас сидеть в лагере». Я в первый раз слышала, чтоб она говорила с кем-нибудь в таком резком и раздраженном тоне.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 204

Ирину Пунину Анна Андреевна под конец жизни стала «позиционировать» как свою дочь. Можно было рядиться в какую-то семейственную, светски-условную, осложненную жизненную ситуацию.

Из Ленинграда ее зимой выгоняли, чтобы она не путалась у Ирины Пуниной под ногами, и всю зиму она слонялась по Москве.

Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 351–478

Если у Пунина это была хорошо продуманная поза (надо полагать, он прекрасно понимал значение Ахматовой), то у его бывшей жены и дочери-подростка пренебрежение к литературному имени Анны Ахматовой было вполне искренним.

Э. ГЕРШТЕЙН. Тридцатые годы. Стр. 252

Никакого вынужденного кочевья у нее не было. Она уступила — как всегда трусила перед сильнейшими — Пуниным право называться ее семьей, и не смогла себя поставить так, чтобы жить в своей квартире. А квартира была ее, она могла туда взять компаньонку и жить хозяйкой.

Хотя в Ленинграде Союз писателей предоставил квартиру в писательском доме Ахматовой (не Пуниным), они, живя с нею, не считают себя обязанными создавать в этой квартире быт по ЕЕ образу и подобию, соответствующий ЕЕ работе, ЕЕ болезни, ЕЕ нраву, ЕЕ привычкам. Сколько бы они ни усердствовали, выдавая себя всюду за «семью» Ахматовой, — это ложь. Никакая они не семья. Я-то ведь помню Ирину в 38 году, как она обращалась с Анной Андреевной еще в Фонтанном доме.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 27

«Ирочка и Аничка никогда не помнят ничего, что меня касается. Они хотят жить так, будто меня не существует на свете. И им это удается вир-ту-о-зно!»

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 277

Пуниным позволялась холодность любого градуса.

На Лидии Корнеевне Чуковской можно было показывать величие.

Второй раз я помню ее такой же статуей возмущения, когда мы вместе шли под вечер в гости к Пешковым в Ташкенте. Тьма наступила, как всегда там, мгновенно, и, разумеется, никаких фонарей. Анна Андреевна уже бывала у Пешковых, я — никогда. Но она стоит неподвижно, а я бегаю в разные стороны, тычусь в чужие ворота, из одного переулка в другой, тщетно пытаясь найти табличку. Анна Андреевна не только не помогает мне, но гневным молчанием всячески подчеркивает мою виноватость: я неквалифицированно сопровождаю Анну Ахматову в гости.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 502

Анна Андреевна хотела, чтобы новые вещи были непременно сверены с корректурой , которую держал Михаил Леонидович. Я позвонила в издательство нашей милой Тане, но она сказала, что корректура уже ушла в типографию и ничего поделать нельзя. Анна Андреевна сердилась и заставляла меня звонить несколько раз: «Скажите ей, что дефективная старуха ничего не понимает и требует». Но я-то понимаю, и мне было неловко перед Таничкой, которая и без моих звонков все готова была сделать для Анны Андреевны . Мы работали запоем, почти не отрываясь с четырех часов дня до часу ночи. Когда мы кончили, я позвонила Анне Андреевне — она просила, чтоб я принесла верстку не утром, а сейчас же. Я принесла.

Вчера вечером (то есть почитав, выспавшись и отдохнув) она пришла ко мне с портфелем. Вялая, раздражительная — по-видимому, суета вокруг книги утомляет ее.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 106

На днях Анна Андреевна позвонила мне и, узнав, что в субботу я собираюсь вечером к Маршаку, попросила заехать за ней к семи часам, захватив ее к Самуилу Яковлевичу, а потом, в десять, доставить в гости — к Вил.? Вит.? — я не разобрала фамилию .

Я еле-еле выкричала, вымолила машину к девяти. В начале десятого я приехала на Ордынку и застала Анну Андреевну молчаливо негодующей. Я была виновата в ливне, в опаздывании, она встретила меня, как провинившуюся школьницу. Села в машину сердитая, сказала шоферу адрес и отвернулась к окну. Со мной ни слова. Льет дождь, подрагивают щетки на стекле перед шофером, он медленно ведет машину сквозь завесу ливня, еле-еле разбирая тусклые номера домов. Я никогда не была здесь , Анна Андреевна бывала, но молчит, отвернувшись. Наконец, шофер, несколько раз выбегая под дождь, нашел номер и въехал во двор: во дворе — разливанное море . Теперь надо найти подъезд и квартиру. Анна Андреевна молчит, хотя, быть может, знает. Мы с шофером бегаем по колено в воде, ищем подъезд. Наконец, и подъезд найден.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 502–503

Речи бы и быть не могло, чтобы Ахматова потягалась с Пастернаком…

Вот Ольга Ивинская попалась на воровстве. Ахматова ненавидела ее, но хотела разгребать жар чужими руками, сама бы Пастернаку не сказала ни в коем случае, это могло бы значить потерять такие престижные отношения; вот бешено настраивать Чуковскую — это ее дело.

«Такие… они всегда прирабатывали воровством — во все времена — профессия обязывает. Но обворовывать человека в лагере! — она подняла глаза. Камень ожил. — Самой находясь при этом на воле!.. И на щедром содержании у Бориса Леонидовича… и не у него одного, надо думать… Обворовывать подругу, заключенную, которая умирает с голоду… Подобного я в жизни не слыхивала. Подобное даже у блатных не в обычае — между своими. Я надеюсь, вы уже объяснили Борису Леонидовичу, кого это он поет, о ком бряцает на своей звучной лире? Образ «женщины в шлеме»! — закончила она с отвращением цитатой из стихотворения Пастернака. Я ответила: нет, не стану… И тут вся ярость Анны Андреевны, уже несдерживаемая, громкая, обрушилась с Ольги на меня. Она хотела бы, чтобы Пастернак поругался с Лидией Корнеевной, выгнал бы ее, а Ахматова потом ни словом бы не заступилась, но дело было бы сделано. Она не давала объяснить, ПОЧЕМУ я не желаю рассказывать Борису Леонидовичу об Ольгиной низости, она кричала, что с моей стороны это ханжество, прекраснодушие — Бог знает что.