Долина была сплошь покрыта травой — такой же, как и на дороге, но еще более мягкой, густой, бархатистой и неописуемо зеленой. Трудно было даже представить, как удалось добиться такой красоты.

Я говорил о двух входах в долину. Через один из них, на северо-западе, протекал ручей; мягко журча и пенясь, он бежал по лощине, пока не ударялся о груду камней, над которой высилось одинокое ореховое дерево. Обогнув ее, ручей поворачивал на северо-восток, оставляя тюльпанное дерево футах в двадцати южнее, и не менял направления, пока не достигал средней точки между восточным и западным пределами долины. Здесь он начинал петлять, затем поворачивал под прямым углом и тек на юг, пока не впадал в небольшое озерцо в форме неправильного овала, которое поблескивало у нижнего края долины. Озерцо это в самой широкой части достигало не более ста ярдов в диаметре. Никакой хрусталь не сравнился бы с ним чистотой наполнявшей его влаги. Дно, видимое совершенно ясно, полностью покрывала светлая кварцевая галька. Берега, поросшие изумрудной травой, не спускались, а, скорее, стекали в чистый водоем, и гладь его была столь ясной, что безупречно отражала все окружающее. Немалого труда стоило определить, где заканчивается настоящий берег и начинается призрачный. Форели, хариусы и гольцы, которыми озеро было наполнено чуть ли не до тесноты, казались летучими рыбами, и невозможно было отделаться от ощущения, что они парят в прозрачном воздухе — до того чиста была озерная вода. Берестяной челн, покоившийся на водной глади, отражался в ней до мельчайших деталей с точностью, которой позавидовало бы даже тщательно отполированное зеркало.

Невдалеке от северного берега из воды поднимался небольшой островок, утопавший в пышных цветах до такой степени, что, казалось, там едва нашлось место для небольшого живописного домика, судя по всему, птичника. С берегом островок соединял мостик, с виду необычайно легкий и крайне простой. Он состоял из одной-единственной доски из тюльпанного дерева, широкой и толстой. В длину она достигала сорока футов и соединяла берега, изгибаясь пологой аркой, что не позволяло ей подпрыгивать и раскачиваться. Из южной оконечности озерца снова вытекал ручей, который примерно через тридцать ярдов нырял в расселину на южном краю долины, а затем, совершив прыжок с отвесного стофутового обрыва, продолжал свой бег к Гудзону.

Озерцо было довольно глубокое — в некоторых местах не меньше тридцати футов, однако ручей нигде не достигал более чем трехфутовой глубины, а в самых широких местах его русло достигало футов восьми, не более. Дно ручья и его берега были такими же, как и берега озера, и если уж можно было там к чему-нибудь придраться, то разве что к чрезмерной опрятности и чистоте.

Пространство зеленого газона там и сям разнообразили отдельно стоящие куртины гортензий, обычной калины или душистого жасмина-чубучника, а в горшках, тщательно скрытых в дерне, росли пышно цветущие герани самых разнообразных расцветок и форм. По бархату луга разгуливало множество овец, а с ними три ручных лани и огромное количество уток с пестрым оперением. За всеми этими существами присматривал большой дворовый пес, среди предков которого явно были английские мастифы.

Холмы на западе и на востоке — там, где в верхней части амфитеатра долины их склоны становились более или менее обрывистыми, были сплошь покрыты густым плющом, и лишь кое-где можно было заметить голый камень. Таким же образом северный скат покрывали пышные лозы дикого винограда; одни из них пустили свои корни у подножья, другие — на его выступах и карнизах.

Небольшую возвышенность, служившую южной границей этого маленького поместья, венчала аккуратная каменная изгородь, достаточно высокая, чтобы не позволить ланям покинуть его пределы. Других оград больше нигде не было видно, потому что они и не требовались — даже если бы какая-нибудь заблудшая овца, отбившаяся от стада, попыталась покинуть долину через расселину, то уже через несколько ярдов она обнаружила бы, что дорогу ей преграждает отвесная скала, с которой падает вниз небольшой водопад, который привлек мое внимание еще тогда, когда я только начал приближаться к поместью. Иначе говоря, единственным входом и выходом в долину служили ворота в проходе между скалами, расположенные на несколько шагов ниже той точки, с которой я обозревал местности.

Я описал путь протекавшего через долину ручья на всем его протяжении. Сначала он тек с запада на восток, а затем поворачивал и устремлялся с севера на юг. На повороте ручей образовывал крутую излучину, отсекая от суши своеобразный полуостров площадью в одну шестнадцатую акра. На этом полуострове высился жилой дом, и я бы сказал, что этот дом, подобно адской террасе, которая открылась перед Ватеком[98], était d’une architecture inconnue dans les annales de la terre[99]. Я имею в виду только то, что весь этот ансамбль поразил меня острым чувством новизны, общей соразмерности и скромности, я бы назвал это поэтичностью, лишенной каких бы то ни было преувеличений.

На самом деле трудно было бы найти что-либо более простое и непритязательное, чем этот коттедж. Чудесное впечатление, производимое им, причиной своей имело совершенство композиции. Глядя на него, я не мог отделаться от мысли, что вся эта картина создана кистью какого-нибудь выдающегося пейзажиста.

Место, с которого я впервые увидел дом, было весьма неплохим для обозрения, но далеко не самым лучшим. Поэтому я попытаюсь описать его таким, каким увидел его впоследствии — с каменной изгороди на южной стороне долины.

Главная часть коттеджа имела около двадцати четырех футов в длину и шестнадцати в ширину, не больше. Общая его высота от фундамента до конька крыши не превышала восемнадцати футов. К западной стороне здания примыкала пристройка, во всех отношениях меньшая на треть, причем линия ее фасада отстояла от линии фасада главной части ярда на два, а крыша, разумеется, располагалась значительно ниже той, к которой примыкала. Под прямым углом к тыльной стороне главного здания — но не строго по центру — виднелась другая пристройка, величиной не превышавшая одной трети западного крыла. Крыши главных помещений были очень круты: спускаясь вниз от коньковой балки, они образовывали обширные, слегка вогнутые плоскости и, выступая фута на четыре за пределы стен, служили навесами для двух открытых галерей. Навесы эти, конечно же, не нуждались в опорах, но ради общего впечатления их поддерживали по углам простые и гладкие четырехгранные столбы. Крыша северной пристройки была не чем иным, как продолжением крыши главной части здания.

Между основной частью и западным крылом высилась стройная дымовая труба, сложенная из прочного черно-красного голландского кирпича, с небольшим карнизом на верхушке. Парадная дверь располагалась не посередине главного здания, а была немного смещена к востоку, а два фасадных окна — к западу. Эти окна не достигали до земли, но были значительно длиннее и у́же обычных, с ромбовидными переплетами и рамами, открывавшимися, как двери. Верхняя часть парадной двери также была застекленной, с теми же ромбовидными переплетами, которые на ночь закрывались ставнем. Дверь в западном крыле, очень простая, располагалась в торце, а его единственное окно смотрело на юг. В северном крыле двери не было, и его окно, также единственное, выходило на восток.