— Тебе удалось выяснить, преследует нас Эзекиел или нет?

— Судя по всему, он на время вынужден был отказаться от этой затеи, — ответил Адам. — Облака сильно сгустились, и если даже он собирается продолжить погоню, то в такой темноте не разглядит наших следов.

— Не заметит ли он дым от костра?

— Сквозь такой туман? Вряд ли.

— Почему здесь так влажно?

— Мы недалеко от Джанипер-Фоллз, — пояснил Адам. — Женевьев, о чем ты думала, когда тащила с собой эти деньги? Да еще оставила их в конюшне.

— Никому и в голову бы не пришло позариться на старую постель, — сказала она. — Там они были в большей безопасности, чем в салуне.

Адам пытался говорить сдержанно.

— Думаю, тебе следует объяснить мне, каким образом попали к тебе деньги Эзекиела, если ты утверждаешь, что не брала их, — стараясь говорить сдержанно, произнес Адам.

— О, на самом-то деле я стянула деньги у него.

Адам открыл рот.

— Что-о?!

Она успокаивающе положила руку ему на колено.

— Не сходи с ума, пока не выслушаешь до конца. Да, я взяла деньги у проповедника, но они никогда ему не принадлежали. Можешь считать, что я украла их у вора. Да, именно так и есть, точнее не скажешь, — кивнула она.

— Давай-ка с самого начала и по порядку.

— Ненавижу, когда ты мне приказываешь!

— Я слушаю, Женевьев.

Его нетерпение раздражало девушку. Она кинула яблоко обратно в мешок и сложила руки на коленях.

— Я говорила тебе, что ходила в ту же самую церковь, что и твоя мама, и пела в хоре, — начала она. — Один раз в году, на Вербное воскресенье, прихожане выбирают проповедника для чтения проповеди. Однажды выбрали преподобного Томаса Керримана. Он попросил у нас помощи, сказав, что намерен везти в Канзас большую группу семей, которые хотят присоединиться к тамошним поселенцам. Эти люди оказались в очень тяжелом положении, Адам. У них не было ничего — ни денег, пи одежды, ни еды, — только одно желание: начать новую жизнь. Преподобный Керриман был их Моисеем.

— Он похож на Эзекиела Джонса?

— О нет, полная противоположность! Я знала Томаса еще до того, как он стал проповедником, — мы росли в одном приходе, и знаю достоверно, что он честный и порядочный человек. Он никогда бы никого не обманул.

— Так что же случилось?

— Эзекиел тоже был там. Он вышел вперед и пообещал Керриману помочь. Он указал на хор и сказал, что если его участники согласны, то он повезет нас по городам: мы будем петь, а все пожертвования тюйдут на дело Керримана. Эзекиел заявил, что мой голос гарантирует крупные пожертвования. — Она смущенно кашлянула.

— У тебя действительно красивый голос, Жеиевьев, — похвалил Адам.

— Спасибо, — ответила девушка. — Мой отец, говорил, что Бог каждому дает какой-нибудь талант и только от нас зависит, во зло или во благо мы его обращаем. Раньше я не понимала, что это значит. А теперь поняла.

— На примере Эзекиела?

— Нет, самой, себя. Я позволила ему вскружить мне голову уверениями в моей исключительности. Я любила выходить и солировать, Адам, я стала мечтать об известности и успехе! Я гордилась собой, а он все опутывал и опутывал меня паутиной лести. Мне так стыдно! Я вела себя как испорченный ребенок, — печально сказала девушка. — Я стала высокомерной и заносчивой, и очень скоро у меня осталась единственная подруга в хоре — Лотти.

— Та, которая послала тебе телеграмму?

— Да, — ответила Женевьев.

— Понятно… — неопределенно протянул Адам. — Итак, вы поехали по городам, пели и собирали деньги.

— Верно. — Женевьев вздохнула. — Эзекиел становился все требовательнее, мне не разрешалось даже никуда выходить с подругой. Он нанял людей следить за мной…

— Льюиса и Хермана?

Женевьев кивнула.

— Эзекиел сказал, что они будут меня защищать, если понадобится, но я боялась их больше, чем тех, от которых они якобы должны были меня защищать. Я все еще упрямо стремилась к своей мечте стать известной певицей, но потом кое-что произошло, и я поняла, какую пустую и мелочную жизнь вела.

— И что же случилось?

— Умерла моя мать, а я узнала об этом лишь через две недели после похорон. Мы пели в Бирмингеме, и одна из маминых подруг приехала туда, чтобы сообщить мне это печальное известие. Оказалось, что она послала Эзекиелу телеграмму, когда маме стало совсем плохо, но он скрыл это от меня. Никогда не прощу ни его, ни себя!

— Но если ты не знала…

— По его вине. Но и по своей тоже, — прошептала она. — Я должна была чаще приезжать и видеться с мамой, но, увлеченная своей мечтой, забыла о том, что для любого человека самое главное в жизни —семья.

— Эзекиел разрешил тебе уехать?

— Нет, но я все же сумела вырваться и побывала на могиле матери.

Он обнял ее за плечи и привлек к себе.

— А что с твоим отцом?

— Он умер за год до смерти мамы. — Женевьев тяжело вздохнула.

— Теперь я понимаю, почему ты так стремишься в Париж: единственный, кто у тебя остался из родных, — это дедушка. Да?

— Я… я не совсем точно сказала тебе насчет дедушки. Он в Париже, но…

— Но?

— Он давно умер. Я собираюсь туда, чтобы почтить его память.

— Почему ты хотела, чтобы я думал, будто он жив?

Она виновато посмотрела на него.

— Иначе бы ты узнал, что я совсем одна на свете, принялся бы жалеть меня, а мне не нужна жалость.

Увидев в глазах Адама нескрываемую нежность, девушка почувствовала непреодолимое желание свернуться клубочком у него на коленях и тесно прижаться к его груди. Чтобы удержаться от соблазна, Женевьев отодвинулась и сказала:

— Одиноких людей очень много, поэтому перестань смотреть на меня… такими глазами. Ты хочешь дослушать до конца или нет?

— Да, я хочу дослушать до конца.

Адам ласково погладил ее по руке. Ей так не хотелось, чтобы он убирал ладонь, но, как только она об этом подумала, он снова положил свою руку на колени.

— Получив известие о смерти матери, я решила ехать домой, и Эзекиел стал запирать меня в комнате. Я слышала, как он говорил Льюису, что я его кусок хлеба. Это было ужасное время! Смерть мамы все перевернула во мне. Я поняла, что моя мечта — совершеннейшая глупость. Я больше не хотела ни славы, ни успеха. Я подумала об отце, вспомнила его слова о том, что талант можно направить во благо и во зло, и сделала выбор: решила петь за деньги только тогда, когда не будет выхода.