Помрачнев, отец Феогност едва заметно покачал головой, встал с оттоманки, чтобы принести со стола тарелку сушеных яблок, но так и остался стоять, грея руки у прекрасной русской печки.

— Люди и чудовища, — продолжал я, — в принципе не могут договориться, потому что… Вы ведь не пробовали договориться с осой, чтобы она вас не кусала? А с постельным клопом или медведем-шатуном?

— Спору нет — удачные сравнения, — не отрывая ладоней от горячего беленого бока печки, отозвался батюшка. — Однако у клопов нет разума, а у некоторых чудовищ его даже слишком много. У вервольфа, например, или у «змеюки». Или, скажем… — он сморщил лоб, напрягая память, — у песчаного дракона.

— Не в бровь, а в глаз, батюшка. — Я развел руки и чуток наклонил голову, как бы сдаваясь на милость победителя. — Но вы бы сами вряд ли поверили, что охотник не станет стрелять, вдруг узнав, что пойманный им на мушку волк — разумен. Их роли, от века затверженные, вошедшие в плоть и кровь роли смертельных врагов не позволят им изменить правила игры.

— Но вы же, Михаил Иванович, не какой-нибудь темный таежник. Вы — умнейший человек. Я знаю… — Властным движением руки он пресек мой вялый протест. — Вы обязаны попытаться. Признайтесь: вам ведь уже приходилось сталкиваться с разумными чудовищами нос к носу. И вы могли переговорить с ними, если бы захотели…

— И говорил, — бесцеремонно перебил я, внезапно ощутив, что этот разговор страшно меня утомил. — Не один раз. Отсюда моя уверенность. Полная и безоговорочная, — рубил я фразы, словно гвозди вбивая в крышку гроба надежды.

— Вы скажете: со стороны легко судить. И все-таки мне кажется… — упорствовал батюшка.

— Миша! Федя! Идите сюда! — вдруг донесся из спаленки взволнованный голос Прасковьи Макаровны. — Настя в себя приходит. Зовет какого-то Степу.

Мы кинулись на зов.

Явочные квартиры были провалены. Я проверял их одну за другой и всякий раз натыкался на устроенную Корпусом Охраны засаду или видел условный знак — поставленный на подоконник горшок с геранью. Дважды, когда я обнаруживал жандармов слишком поздно, за мной устраивали слежку. И я уходил от шпиков проходными дворами, в последний момент вспрыгивая на подножку трамвая или пассажирского мотора.

Итак, подпольной сети уже не существовало. Не получив помощи, мы с Настей подались в верховье Томи, в предгорья Кузнецкого Алатау. Там, среди сотен рудничных поселков и кустарных слобод, я надеялся затеряться как иголка в стоге сена. Ничуть не бывало.

Наша непохожесть сразу бросалась в глаза старожилам, хоть мы и прибыли из такого же рудничного края. А чужаков здесь не привечали. Почему? Боялись пришлых пуще моровой язвы, резонно полагая, что по стране в лютую годину гуляют одни только чудовища да беглые каторжане.

Местные власти требовали докладывать обо всех мало-мальски подозрительных субъектах, и о нас добросовестно стучали околоточным да урядникам. Меня и Настю трижды задерживала конная стража. Всякий раз нас сажали в кутузку и после тщательного дознания отпускали, промариновав для верности пару лишних дней в околотке. На прощание мне шептали на ухо:

— Ехал бы ты отсюда, парень, подобру-поздорову. Не ровен час, случится что.

Мы скитались по Кузнецкой губернии, пытаясь найти себе пристанище, и с каждым днем надежды наши таяли — равно как и звонкие «рамзинские» червонцы, зашитые в специальный денежный пояс, который я надевал под нижнюю рубаху. Еще немного — и мы останемся без копейки на каком-нибудь богом забытом полустанке, и придется мне пропитания ради идти с кистенем на большую дорогу.

Ничего не поделаешь: вернулись в губернскую столицу — Кузнецк-на-Томи. В трехсоттысячном городе литейщиков и металлистов затеряться нетрудно. Настя могла снова пойти в гувернантки, а я бы устроился конторщиком или, на худой конец, приказчиком в лавку. Как-никак, мой ярмарочный опыт кое-что стоил.

Но кузнецкая страничка наших скитаний продлилась меньше недели. Нас выдал бывший каменский осведомитель Охранки, за какие-то прегрешения сосланный в здешние края. Надеясь заслужить прощение, он расстарался и настрочил донос в несколько страниц, где живописал мои былые деяния. Читать его красочные сочинения в губернском полку Охраны не стали, ограничившись первыми строками: «Игорь Федорович Пришвин, беглый логик Гильдии Истребителей Чудовищ…»

Слава богу, я был вместе с Настей, когда начали окружать дом, где нам удалось снять пристойную и не слишком дорогую комнату. Я вовремя почуял приближение вооруженных людей. Нюх у меня — как у хорошей лайки.

— Надо бежать, — только и сказал я девушке.

Она глянула мне в глаза — словно обожгла, и ее невысказанный вопрос тут же растаял без следа. Настя была готова идти со мной куда угодно.

Бросив свой небогатый скарб, мы ушли через чердак на соседнюю крышу, оттуда — миновав богадельню и молельный дом баптистов — спустились в харчевню «Три барана». Смешались с толпой, гуляющей по случаю воскресного дня на Казацкой площади, где было устроено торжище и выступал цирк на колесах. И, незамеченные, пробрались в соседний квартал, где жил народ побогаче. Там взяли извозчика.

Опустив верх пролетки, я принялся за работу. Когда спустя полчаса мы добрались до постоялого двора на южном выезде из города, меня было не узнать: я надел парик, наклеил усы, с помощью линз сменил цвет глаз, добавил себе лет пятнадцать, умело организовав морщины на лбу и складки у рта. Нос мой приобрел кавказскую горбинку, а цвет кожи стал более смуглым.

Настя, широко раскрыв глаза, следила за этими превращениями, но так ни о чем и не спросила. Заговорив извозчика, чтобы он ничего не заметил и не запомнил, я подал девушке руку, и мы сошли на деревянные, местами утонувшие в грязи мостки. Теперь у нас одна задача — выбраться из города. Но как это сделать, если все дороги из Кузнецка намертво перекрыты?

На базаре я нашел цыгана и «уговорил» его уступить мне за гроши две ходкие лошадки и старенькую, но недавно починенную кибитку. Этот конокрад еще не скоро поймет, что его крепко обдурили.

Я выбрал южный выезд из города по одной простой причине: Кондомский тракт короток и ведет в тупик, упираясь в поселок Таштагол, за которым только горы. А потому именно этот тракт всегда охраняли хуже других. Но заговорить разом дюжину жандармов при исполнении не смог бы даже матерый старший логик — не то что я. Перебить их на кордоне — порезать финкой, пострелять из их же собственных автоматов — я, наверное, сумел бы, но не захотел. Настя не переживет такого испытания. Даже если я заранее уведу ее подальше — все равно потом узнает по глазам, что искупался в людской крови. Надо было напрячь извилины и придумать какую-нибудь хитрость.

Документы и форма, принадлежащие командиру эскадрона конной стражи, достались мне без особого труда. Опытный и-чу может заговорить любого мирянина — будь тот хоть ста пядей во лбу. И я стал Марабеком Айниевым, выходцем из знойной Гянджи. Вместе с юной супругой я направлялся в Темиртау к новому месту службы; в Куз-нецке-на-Томи мы были проездом. Все честь по чести. Если, конечно, не встретится мне на кордоне — дьявольским попущением — кто-нибудь из бывших сослуживцев этого ярого джигита.