Михаилу Александровичу нравилось во время прогулок поддерживать за локоток прихрамывающую супругу. В такие минуты он становился сентиментален и романтичен и ценил в себе способность к проявлению таких свойств. Но теперь прогулки стали редкими, и Михаил Александрович, лишенный привычного удовольствия, помимо воли искал виновника и копил раздражение и почти неприязнь к приемному сыну и не уважал себя за черные чувства. Тем более что его отношения с Вадимом всегда были полны взаимного расположения и казались не в пример более гладкими по сравнению с его отношениями с родным сыном, Олегом, независимым, упрямым и бескомпромиссным.

Олег не сообщил о дне своего прибытия из Афганистана и явился неожиданно, поздним дождливым вечером. Явился не в парадном дембельском кителе, форменных брюках и отвратительного вида казенных башмаках, а в застиранной и выгоревшей до белизны полевой форме, включая положенную в южных частях панаму, в кирзовых сапогах с низко спущенными голенищами. Явился еще более одичавшим и по случаю дождя насквозь мокрым. Все обрадовались. Все, безусловно, обрадовались. Единомоментно схлынула наводнявшая душу в течение трех лет тревога за сына и не столь уж всепоглощающая, лишь иногда всплывающая на поверхность – неравномерно пунктирная – тоска по брату. Потом наступило время узнавания, опознания и признания его своим, и оно, это время, очень уж затянулось.

* * *

Само собой, следовало искать работу, а не сидеть на шее у родителей. Олег пытался предложить свои профессиональные услуги различным ателье по ремонту радиоаппаратуры, но места там были блатные, денежные за счет левых доходов, и никто просто так никогда не взял бы человека с улицы. А от одной мысли о том, чтобы встать к заводскому конвейеру, становилось тошно.

Никто его, разумеется, ни в чем не упрекал, семья была более-менее обеспеченной и вполне могла в течение какого-то времени прокормить и одеть молодого мужчину, хотя бы и за счет сбережений и отказа от привычных мелких радостей. Хуже всего было то, что он потерял право на проживание в общежитии, а знакомых, обитавших там и готовых время от времени незаконным образом приютить его, не осталось. Дома же его встречал укоризненный взгляд отца, сочувствующий – Авроры, слегка насмешливый, покровительственный – Вадима, изучающий – Франика.

Ему настоятельно предлагалось учиться. По мнению Михаила Александровича, его «с руками и ногами, хоть завтра» взяли бы в институт связи Бонч-Бруевича. «С руками и ногами», потому что, во-первых, за плечами профилирующий техникум, во-вторых, служба в армии, опять-таки связистом. Во-первых плюс во-вторых дают уже практически готового инженера, поэтому учиться-то будет легко. А в-третьих (между прочим, случается, что это «в-третьих» становится самым определяющим), в-третьих, есть ведь блестящее спортивное прошлое, что, как известно, весьма ценится в любом вузе, тем более сейчас, в преддверии Олимпиады в Москве. Но школярство ни в каком виде не привлекало Олега, он самоуверенно полагал, что уже вполне образован, в отличие от вчерашних школьников, у которых молоко на губах не обсохло, осаждающих приемные комиссии вузов, и маялся целыми днями, не находя пристанища и места для отдохновения мятежной души.

Он бродяжил, время от времени получая наравне со спившимися и потерявшими человеческий облик существами трешку, пятерку, редко десятку за погрузочно-разгрузочные работы в продуктовых магазинах. Трешка сразу же тратилась на продукты для семьи, и в такие удачные с финансовой точки зрения дни Олега не пронять было намеками на то, что безделье (вовсе дело не в деньгах, нет!) приводит в итоге к разложению личности.

Олег не ощущал в себе никаких таких признаков разложения, наоборот, в нем проснулась страсть к натурализму, к изучению обитателей города, но не тех, что способны пользоваться разными эгоистическими приспособлениями, каким является, к примеру, зонт, или сумка-тележка, или чемоданчик «дипломат» – вещи, недопустимые в городской толчее. Он наблюдал городскую фауну, недавно открытую им, которой ранее не замечал или не принимал всерьез. Он уделял пристальное внимание маленьким обитателям города, мысленно систематизировал свои наблюдения, составлял примитивный дилетантский каталог тварей, населяющих чердаки, подвалы и помойки, вьющих гнезда под крышами и на деревьях, ползающих, плавающих, семенящих, жужжащих, порхающих… Это не означало, что он проникся к ним какой-то особой любовью и сочувствием, нет. Он лишь отметил для себя, что все уличные собаки и кошки, крысы, вороны, воробьи и голуби, утки и чайки, дождевые черви, муравьи, жуки, бабочки, комары и осы, обитатели рек, каналов и прудов имели полное право называться горожанами, ибо рождались, обучались, развивая инстинкты, спаривались, обустраивали жилье, дрались, играли, охотились и умирали в городе.

Жемчужиной его бестиария стала летучая мышь, которую он нашел на газоне у пруда в Михайловском саду. В ясный день, редкий этой осенью, он наблюдал, как весьма юные городские обитатели с аварийного, полузатопленного плота ловят колюшку самодельными удочками. Удовольствие, получаемое мальчишками при поимке жалкой рыбки, было столь искренним и всепоглощающим, что Олег заразился их настроением, похоронил на время свой сплин, вызванный неуверенностью в завтрашнем дне, и превратился в азартного болельщика, всем существом разделяющего победное торжество излюбленной команды. И чуть было не наступил на зарывшуюся в желтый покров летучую мышь. И наступил бы, если бы она разгневанно не пискнула, не взметнула сухой лист.

Он присел на корточки, разгреб опавшие листья и обнаружил несусветной внешности серого зверька размером поменьше ладони с полураскрытыми перепончатыми крыльями. Мышь морщила рыльце, прижимала ушки и сипела, широко раскрыв ярко-розовую пасть, усаженную опасного вида белыми зубами. Взгляд у твари казался вполне разумным, надо полагать, она возмущена была до глубины души, ругала неуклюжего сапиенса последними словами и ворчала, как ведьма, которой помешали ворожить.

– Ты на меня еще порчу наведи, – хмыкнул слегка все же струхнувший Олег и убрал палец подальше от острых зубов.

– Дождеш-шьс-ся! – просипела тварь, сверкая свирепыми глазками и перебирая крыльями с острыми крючками.

– Что ты вообще здесь делаешь, чудо-юдо? Среди бела дня? – поинтересовался Олег, но членораздельного ответа не получил. Мышь волновалась, злилась и скалила зубы. – В дупло тебя снести, что ли, пока никто не раздавил?

– С-снес-сти! – последовал сердитый ответ.

– Кусаться вздумаешь – утоплю, – предупредил Олег и подгреб под зверька ворох листьев. – Полетели, чудо-юдо.

Он отнес мышь к старой липе с низко расположенным дуплом и вместе с ворохом листьев осторожно, опасаясь неблагодарных укусов, поместил ее туда.

– С-спас-сибочки, – донеслось из трухлявой глубины. Тон был ехидный и насмешливый.

– На здоровье, – не менее насмешливо ответил Олег. Он понятия не имел о летучих мышах, о том, что они могут быть столь неустрашимы, и не в стае, а в одиночку. Эта злыдня по какой-то причине не могла лететь, зарылась в листья и спасалась по-тихому или ждала, когда судьба протянет ей руку помощи. И дождалась, надо сказать, и приняла помощь как должное, не теряя чувства собственного достоинства, вернее, даже чувства превосходства, дрянь такая. Помощь принимала с таким видом, будто делала одолжение, будто это ее судьба ниспослала Олегу, а не наоборот.